Рабыня Малуша и другие истории - Борис Кокушкин

– Батюшка Фома Фомич, Христом-богом прошу – не дай пропасть девке!

Тот на мгновение растерялся от неожиданности, но быстро пришел в себя.

– Полно, полно ползать-то, пыль собирать, – проворчал он. – И я не всесилен. Что я могу сделать?

– Поговори с барином, али ему мало замужних баб? – продолжала выть женщина.

– Тьфу ты, глупая баба, – осерчал Фома Фомич. – Ей про Фому, она про Ерему! Че я могу сделать, коль ему шлея под хвост попала? Подай ему Варюху, и все тут… Дак коли я начну настаивать, так он и меня со старосты попрет. И незнамо еще кого поставят. Вам это надо? Мне – нет…

Женщина пыталась обнять сапог старосты, что-то неразборчиво бормоча. Но Прокопий поднял жену и со словами: «Пошли в избу. Нет тут у нас защиты», – повел домой.

Посмотрев им вслед, староста покачал головой и, согнувшись, побрел прочь.

От горя Василиса слегла и у ней пропало молоко. Но, слава богу, в деревне нашлась кормящая мать, согласившаяся на время подкармливать и их нового сынишку.

Варя практически не отходила от матери и плакала вместе с ней. А на следующий день пришел дед Прохор в каком-то рубище и, сев на лавку, коротко объявил:

– Прогнал меня барин. Кинулся я ему в ноги, стал просить за Варюху, он меня и выгнал. Да еще и грозился выпороть на конюшне…

Услышав это, Прокопий что есть силы ударил кулаком по столешнице, потом обхватил голову руками и то ли завыл, то ли застонал.

– Я ему красного петуха подпущу, – наконец прохрипел он.

– Ты не горячись, – остановил его отец. – Ну, спалишь ты усадьбу, а тебя самого на каторгу. У тебя вон ребятишек мал мала меньше, с кем их оставишь? Пропадут… Ты погодь, я ужо схожу к барыне, авось она словечко замолвит…

– Сходи, батюшка, кинься ей в ноги, упроси, умоли, – заплакала невестка. – Не по-христиански он поступает, не по-божески…

– Ты сырость-то не разводи, – урезонил ее муж. – И без твоего воя тошно.

На следующий день ближе к полудню Прохор надел чистую рубаху, помолился перед образами и направился к помещичьему дому. Прислуга, знавшая бывшего камергера, вежливо поздоровалась с ним и пропустила к барыне.

Та почему-то сидела на кухне за столом, на котором стояла бутылка с вином и немудрящая закуска. Было заметно, что она слегка пьяна.

«Не вовремя я пришел», – мелькнуло в голове у старика, да делать было нечего.

– Матушка, кормилица, – начал было он, но та не дала ему договорить.

– Здравствуй, Прохор, – поздоровалась она. – Знаю, с чем пришел, да только помочь тебе не в силах. Сама не знаю, что делать с собой, как быть…

Помолчав, она грустно усмехнулась:

– Барыня! Какая я барыня? Такая же крепостная, как и ты. Ни пожаловаться, ни убежать, словно в узилище… Разве что продать меня нельзя. Выпить хочешь?

– Спаси бог, матушка, – отказался старик. – Не до пития теперя нам…

Поклонившись барыне, пятясь задом, старик вышел из кухни и побрел к себе домой, на ходу вытирая слезы».

Агриппина Ананьевна сняла очки, отложила рукопись и задумалась.

– Что-то не понравилось? – встревожено спросил Иван Аркадьевич.

– У меня такое ощущение, что ты ведешь к трагической развязке. Ты не перегибаешь палку? – в раздумье ответила жена.

– Что ты имеешь в виду?

– Не все же помещики были так безжалостны по отношению к своим крепостным. В конце концов, их благополучие напрямую зависело от своих крестьян.

– А ты вспомни Салтычиху. Или вспомни рассказ о помещике, который добивался взаимности от своей крепостной девушки, но та категорически не соглашалась…

– И он затолкал ее в подвал, где в углу цепью был прикован голодный и свирепый медведь, едва-едва не достающий до нее.

– Вот видишь, – кивнул он головой в знак согласия. – Безусловно, далеко не все помещики были садистами, но и самодуров среди них хватало. Были примеры и иного рода…

– Ты имеешь в виду взаимную любовь графа Шереметьева и его крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой?

– Да, и это едва ли не единственный случай в нашей истории. Но продолжать сюжет рассказа в подобном слащавом духе я не хочу, поскольку это не типично.

– Ты, вероятно, прав, – согласилась жена. – Подлых поступков было, наверное, значительно больше. Ну да ладно. Я советую тебе сделать перерыв в работе. Отдохни…

– Ты права, заодно надо обдумать дальнейшее развитие сюжета, – согласился Иван Аркадьевич.

Стояли солнечные дни бабьего лета, и супруги в полной мере воспользовались прекрасной погодой, гуляя в парке. Но тема финала рассказа не оставляла писателя в покое, и он постоянно возвращался к ней во время долгих прогулок на свежем воздухе.

Уже дома, когда Иван Аркадьевич садился за рукопись, Агриппина Ананьевна просила мужа:

– Я прошу тебя, будь осторожен. Когда подойдешь к кульминации, следи за своим состоянием. Вспомни Максима Горького: когда он писал «Жизнь Клима Самгина», то настолько вжился в образ, что потерял сознание и упал со стула. А у тебя слабое сердце…

– Хорошо, – пообещал муж.

– Смотри, – ответила та. – А я пока схожу на рынок и приготовлю обед. Занимаясь на кухне, Агриппина Ананьевна время от времени заглядывала в кабинет мужа. Тот увлеченно писал и, казалось, ничего не замечал вокруг себя. Когда же она закончила с делами и вошла в кабинет, муж сидел, откинувшись на спинку кресла и держался за сердце.

– Ванечка, что с тобой? – встревожилась она.

– Ничего, ничего, сейчас пройдет, – ответил он.

– Нельзя же так, я предостерегала тебя, – засуетилась жена. – Давай-ка я накапаю тебе корвалола, и ты приляжешь.

Иван Аркадьевич послушно выпил лекарство и прилег на диван. А Агриппина Ананьевна присела на стул в изголовье и стала поглаживать бессильно лежащую кисть супруга.

Незаметно для себя Иван Аркадьевич уснул. Тогда женщина тихо встала, подошла к столу, взяла написанную мужем часть рукописи, устроилась в кресле и начала читать.

«Упершись взглядом в землю, согнувшись, Прохор медленно брел по деревенской улице. Дойдя до перекрестка дорог, он вдруг остановился и, поразмышляв недолго, свернул на дорогу, ведущую в соседнюю деревню Кантаурово, отстоявшую от Супонина в двух с половиной верстах. Там находилась небольшая церквушка, и при ней служил отец Илизарий – старик степенный и обстоятельный, который, по разумению Прохора, мог дать дельный совет, а то и помочь в настигшей семью беде.

Увидев, что дверь церкви закрыта, Прохор направился к избе Илизария, тем паче, что она располагалась рядом с деревенским храмом.

Потоптавшись под окнами, Прохор решился и окрикнул:

– Батюшка, ты дома ли?

В окне показалась бородатая физиономия хозяина. Не говоря ни слова, он кивнул головой и вышел к посетителю.

– Ты, что ли, Прохор? – узнал он гостя. – В церковку пойдем? В исповедальню… Гость отрицательно помотал головой. Видя его угнетенное состояние, отец Илизарий согласился:

– И то правда. На свежем воздухе как-то приятней для телес. А то скоро начнутся ненастья, а там через недолгое время и зима заявится.

Прохор поднял слезящиеся глаза на священника.

– Молчай, – хмуро ответил тот. – Все знаю. Что тут поделаешь? Господа над нами свыше поставлены, тут мы не вольны. А нам остается только послушание. А грехи… За грехи наши Господь взыщет. Все он видит, за все спросит…

Он еще что-то долго говорил, время от времени крестясь, но Прохор уже не слышал его: он понял, что и здесь помощи ему не сыскать.

Собравшись с силами, он поднялся, поклонился Илизарию и побрел в свою деревню. А отец Илизарий вздохнул и, глядя вслед удаляющемуся старику, покрестил его в спину.

Прокопий, обеспокоенный долгим отсутствием отца, увидел его издалека и поспешил навстречу.

– Где ты обретался? – спросил он. – Никак в церковь ходил? Отец Илизарий обещал помочь?

Но старик только махнул рукой и смазал слезы рукавом рубахи.

– Ну, да, – пробормотал сын. – Он кормится от барина, чего тут было ждать?

Остаток дня прошел в тягостном молчании. Обычно шумливые ребятишки забились на печи и сидели тихо, словно мыши. А когда легли спать, взрослые никак не могли уснуть, – в головах постоянно ворочались тяжелые, словно булыжники, нерадостные мысли.

Утро принесло новую напасть. Услышав тележный скрип, Прокопий вышел из избы. В его сторону ехали две пустые подводы, а впереди их степенно шествовал староста Фома Фомич.

У избы Нестериных обоз остановился, староста подошел к Прокопию и, не глядя на него, произнес: