Рабыня Малуша и другие истории - Борис Кокушкин

Фрол склонился над Ефимом, закрыв ему ладонью сочившийся сукровицей глаз, а я стоял возле в полной растерянности, еще не до конца осознавая, что произошло что-то страшное и непоправимое. Вскоре нас и повязали…

Фрола и Ефима вскорости по просьбе барина отпустили по домам, предварительно выпоров на конюшне, а меня сослали на каторгу в Сибирь.

Почти два месяца мне пришлось провести в городской тюрьме, где формировалась партия заключенных, приговоренных к каторге в разных местах Урала и Сибири.

Мамаша, провожая меня, плакала так, словно прощалась со мной навечно, а Маняша, молодая жена, успевшая подарить мне сынишку, словно окаменев, стояла рядом, не до конца веря во все происходящее. И только когда меня повели, заголосила, словно по покойнику.

Когда арестантов из ближних волостей набралось более полусотни, нас погнали на восток, предварительно заковав в кандалы.

Цепи и тяжеленные негнущиеся каторжные коты на деревянных подошвах затрудняли движение каравана, поэтому он двигался медленно, порой останавливаясь посреди степи для того, чтобы сопровождающий нас священник отпел не выдержавшего трудного пути бедолагу, которого закапывали тут же, возле тракта, и от умершего оставался только небольшой холмик и самодельный крест без упоминания имени покойного.

А дальше снова шла голая степь с редкими селениями, и только однообразный звон кандалов «тринь-трак, тринь-трак» нарушал ее словно застывший во времени покой.

На подходе к Уралу партия разделилась: часть ее повели на север разрабатывать богатства Каменного пояса для заводчиков Демидовых – кабала, о которой ходили страшные слухи.

Этапированных, среди которых находился Федот Кучемасов, посадили на телеги, и обоз неспешно углублялся в просторы бесконечной Сибири. По пути встречались нечастые села, расстояние между которыми заметно увеличивалось по мере продвижения вперед. Порой на пути встречались одиноко стоявшие скиты, а то и часовни, в которых арестантам позволяли помолиться – отмолить свои грехи. Богомолки, чаще всего старушки, подавали арестантам кто краюшку хлеба, вареные яйца и картошку, огурчики, а то в виде милости и копеечку…

В деревеньке Карабиха с пролеткой, в которой везли Федота, случилась беда: сломалось заднее правое колесо, расковались лошади.

Посовещавшись, фельдфебель Городовиков, старший отряда жандармов, решил продолжить путь, а сломанную пролетку с арестантом и двумя жандармами оставил для ремонта и ковки лошадей.

Местный кузнец, которому разрешили помогать Федоту, за два дня выковал новые подковы и обод для нового колеса. Жандармы, сидевшие возле кузни, не очень прислушивались к болтовне кузнеца и помощника, больше занятые бутылью самогона, выставленную кузнецом.

Выслушав историю арестанта, кузнец, сам живший здесь на поселении, наполовину срубил заклепки на кандалах Федота и подсказал, где и как ему лучше уйти в тайгу. Примерно в тридцати верстах от тракта, пояснил он, находится скит старовера, о котором не знают власти. Если старик еще жив, он не откажет в помощи. А уж там, как повезет. И на прощание дал ему небольшое зубильце для того, чтобы потом, в тайге, дорубить заклепки и освободиться от оков.

– Камень вместо молотка в тайге найдешь, – похлопал он по спине Федота. – Удачи тебе…

– Спасибо, брат, – расчувствовался арестант.

– Полно тебе. Ты только, вот что, – в деревни не заходи, враз продадут. Тут платят за беглых…

– Не зайду, спасибо, – еще раз поблагодарил каторжанин и, повернувшись, побрел к пролетке, где его уже ждали жандармы.

И снова потянулась однообразная дорога, на ухабах пролетку изрядно потряхивало.

Жандармы, изрядно угощенные кузнецом, лениво обсуждали деревенские местные обычаи, но вино начинало брать свое, и они начали дремать, лишь изредка вскидывая голову, ошалело оглядываясь вокруг. Убедившись, что арестант сидит смирно, снова клевали носами…

Федот не подавал вида, что внимательно наблюдает за окружающей их тайгой. Заметив впереди сужение, образованное могучими деревьями, вплотную нависающими над дорогой, он застонал и начал толкать сидевшего слева жандарма. Служивый через силу продрал глаза и проворчал:

– Чего тебе?

– Брюхо разболелось, спасу нет. Позволь сходить до ветру.

– Не положено, – сонным голосом проворчал он.

– Так вам же придется нюхать, – страдальческим голосом проговорил Федот.

Жандарм долго соображал, не понимая толком, чего от него хотят. Так до конца не поняв просьбы, он махнул рукой и снова впал в дрему.

Федот неторопливо слез с пролетки, стараясь не запутаться в цепях.

– Мотри, не балуй там, – крикнул ему с облучка возница, стремившийся показать свое превосходство над бесправным арестантом.

– С вами забалуешь, – пробурчал Федот. – Вы-то в тайге, как у себя дома. Бежать – все равно, что башкой в омут.

– Это точно, – самодовольно проговорил тот, перебирая вожжи.

Федот углубился в тесно росшие кусты и подрост и, как советовал кузнец, резко свернул вперед вдоль дороги. «Они не подумают, что ты пошел вперед, – вспомнил он слова своего благодетеля. – Да и тебе видно будет, как они уедут, бросив поиск».

Колодник, продираясь через чащу, старался не греметь цепями. Держа в качестве ориентира дорожный просвет, он прошел около версты и затаился, наблюдая за дорогой.

Только ближе к вечеру он сначала услышал скрип тележных колес и громкую ругань жандармов, а через некоторое время увидел пролетку, в которой яростно переругивались его конвойные.

И только тогда, когда окончательно смолкли звуки человеческих голосов, он успокоился и начал готовиться к первому ночлегу в тайге. Он понимал, что если сейчас, в наступавшей темноте, отправится в путь, то непременно потеряет ориентиры и окончательно заплутает. А это в тайге явная смерть.

Сторожко подойдя к дороге, он еще раз убедился, что его стражники скрылись из вида. Потом отыскал пару увесистых камней, снова углубился в тайгу, где не без труда сбил с себя оковы. Отбросив цепи, он решил сохранить зубильце – какое-никакое, а все-таки оружие, да и при необходимости им можно срубить нетолстое деревце или сучок.

Устроив себе ложе из лапника, беглец устроился на ночь и едва ли не впервые словно провалился в сон и спал без сновидений, лишь изредка вздрагивая во сне и ежась от холода.

Кузнец снабдил его спичками, но разводить костер для того, чтобы согреться, он не стал, проделав несколько гимнастических упражнений.

Еще раз вспомнив наставление кузнеца относительно пути следования, Федот истово перекрестился и побрел в таежную глубь. Ужасно хотелось есть, и он, стараясь не терять выбранного направления, подбирал еще не покрасневшие ягоды земляники и прошлогодние плоды шиповника, благо того и другого было предостаточно.

Эта еда не утоляла голод, но приходилось терпеть. Ему повезло: вскорости он набрел на озерцо, о котором упоминал кузнец. Здесь-то он и решил сделать остановку, чтобы набраться сил. А для того, чтобы не потерять направление, Федот сломал несколько довольно толстых веток, ошкурил их и выложил в том направлении, по которому ему следовало идти дальше.

Ему повезло и на этот раз: собирая на земле сухие ветки, он вспугнул из травы какую-то птицу, а когда нагнулся, то обнаружил гнездо, а в нем четыре небольших пестрых яичка. Мысленно извинившись перед птахой, он забрал их с тем, чтобы испечь на костре.

Внутри яиц уже были небольшие зародыши птенцов, но это не смутило беглеца, – известно, голод – не тетка, привередничать не приходилось.

После скромного обеда, отойдя довольно далеко от тракта, Федот уснул уже более спокойно. А утром, ориентируясь по выложенным ошкуренным сучкам, побрел дальше.

Следующие два дня, вконец оголодавший, он едва брел, спотыкаясь о торчащие то тут, то там корневища и валежник. Редкие грибы он собирал в арестантскую шапку и, когда становилось совсем невмоготу, нанизывал эти грибы на палочки, жарил на огне и грыз их. Но эта еда вызывала приступ жажды, утолить которую не было никакой возможности. Он пытался жевать молодые листья, но кроме горечи во рту ничего не ощущал.

На четвертый день пути Федот окончательно изнемог и, усевшись под сосной, практически сдался, – хотелось только забыться, и уснуть, и дождаться момента, когда закончатся его мучения…

В усталом, изможденном сознании поплыли воспоминания о родной деревне, жене, сыне, оставшемся без отца, стариках-родителях. Сынок теребил его за плечо и что-то тихо говорил, но понять его было совершенно невозможно.

И вдруг сынок размахнулся и больно ударил его по щекам раз и два… От неожиданности Федот открыл глаза, – перед ним стоял старик благообразного вида с седой бородой, доходившей до пояса, опирающийся на массивный посох.

Старик склонился над ним и настойчиво спрашивал:

– Кто ты, человече? Никак беглый?

У Федота пересохло во рту, губы затвердели. Он удивленно смотрел на старца, не понимая – явь это или продолжение беспамятства? Он попытался что-то сказать, но из горла вырвалось только какое-то мычание.