Сообщество как городская практика - Талья Блокланд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Более конфронтационными являются окружения, в которых вызов тому, к чему мы привыкли, бросает качество городского пространства, имеющее гендерную или расовую окраску. Когда я, ни разу не бывав прежде в Индии, полетела из Европы сначала в Хайдарабад, а затем в Мумбаи, мне понадобилось какое-то время, чтобы приспособиться к тем аспектам правил публичного поведения, которые отчетливо отличались от моих. Когда в Хайдарабаде потеряли мой багаж, я попыталась купить рубашку и в итоге надела приталенную мужскую сорочку поверх джинсов. Когда я проходила по центру Хайдарабада, мой торс и бедра ощущали прикосновения молодых мужчин, которые кучковались на переполненных базарных улицах. Этот опыт указывает на подразумеваемые нормы публичного поведения в общественном пространстве Хайдарабада – крайне стесненном, лишенном разнообразия и недифференцированном по гендерному признаку. Спустя несколько лет, после того как значительный общественный резонанс получили истории публичных изнасилований и убийств индийских женщин, я бы скорее подчеркнула удушающий характер гендерных ограничений, лежащих в основе подобных норм публичного поведения, и критически рассмотрела бы предполагаемую ими нормативную нормальность. Но в тот момент я просто осмысляла данный опыт как ситуацию, в которой мне не удалось понять правила публичного поведения. Я руководствовалась ситуационной нормальностью, а не нормативной. Позже, купив сари и прикрыв свои волосы, я ощутила себя персонально неузнаваемой (вот она, анонимность!), но это было комфортное чувство, и я легко смешалась с толпой. Однако для пересечения четырехполосной улицы мне потребовались некоторые [отсутствовавшие у меня] практические навыки и социальные знания. Как объяснил мне один житель Хайдарабада, взяв меня под локоть, чтобы помочь перейти улицу, смысл действия заключался в следующем: надо медленно углубляться в уличное движение, поскольку машины, мопеды и рикши не могут наехать на медленно движущиеся объекты. Никогда не следует торопиться, поскольку это повышает риск, что одно из многочисленных транспортных средств не сможет объехать вас достаточно быстро. Одним словом, благодаря мобильности мы можем перемещаться в такие урбанистические контексты, где нам неизвестны правила поведения и нас никто не знает, но мы способны к быстрой адаптации и приобретению чувства принадлежности, даже способны начать принимать участие [в этих контекстах]. Не утверждаю, что так происходит всегда. Чернокожие в американских городах, женщины в Каире и гомосексуальные пары в Стамбуле благодаря местным правилам поведения могут столкнуться с тем, что преобладающие здесь практики поведения подвергают их грубым исключениям. Суть дела не в том, что реляционные окружения с достаточно высокой степенью анонимности неизбежно способствуют появлению у нас ощущения принадлежности, – это не так. Они, как правило, крайне насыщены неочевидными формами исключений по категориальным основаниям. Я лишь пытаюсь сказать, что вопреки предположениям, зачастую звучащим в исследованиях сообщества, анонимность большого города теоретически или концептуально не идет вразрез с ощущением принадлежности и формами сообщества.
Итак, резюмируем: можно с основанием утверждать, что городские пространства во времена расцвета индустриального города начала ХX века, а также крупного колониального города предоставляли иные в сравнении с сегодняшними контекстами для сообщества как культуры, хотя насколько это верно в эмпирическом плане, остается открытым вопросом. Однако я бы поспорила с тем, что данная формулировка автоматически подкрепляет тезис об «утрате сообщества», виновником которого оказывается «урбанистическое». В ходе рассмотрения четырех идеальных типов социальных отношений мы убедились, что посредством привязанностей и уз у людей имеются избыточные благоприятные возможности для того, чтобы продолжать формирование персональных сетей и прочных вовлеченностей и осуществлять сообщество в действии. Поэтому вслед за исследователями социальных сетей можно утверждать, что персональные сети также способны функционировать в качестве персональных сообществ и во многих случаях выступают таковыми. Куда менее очевидно то, в какой степени связаны с сообществом повседневные взаимозависимости между нами и теми людьми, которых мы встречаем в городском публичном пространстве и в ходе различных взаимодействий во все более коммерческих корпоративных институтах города. Тем не менее эта связь присутствует. Учитывая то, что мы способны добиваться определенного уровня комфорта в рамках правил поведения в реляционном контексте анонимности, мы всё так же можем формировать нарративы принадлежности, даже если наша жизнь организована вокруг стремления пускаться в путь, а не пускать корни. Посредством индивидуальных нарративов и практик мы можем приводить себя «в соответствие», не рассматривая подобные адаптации в качестве посягательств на некое первозданное понимание исходного «я» или в качестве необходимых выражений нормативной нормальности. Когда мы адаптируемся к тому, что является ситуационной нормальностью, мы создаем и выражаем некую форму принадлежности. В исследованиях сообщества обычно не делается акцент именно на принадлежности, и исследователи социальных сетей, склонные понимать последние в качестве сообществ, никогда бы не смогли ее уловить. В основанных на интервью проектах, посвященных избирательной/выборочной принадлежности, точкой отсчета для рассмотрения принадлежности зачастую выступал жилой район. Направляющие вопросы исследователей в этих исследованиях были сосредоточены на нарративах принадлежности к местам проживания как таковым. Однако подобные нарративы можно обнаружить и на более масштабной городской шкале.
Континуум доступа
Если мы хотим обеспечить более уверенную связь между различными реляционными контекстами, в которые необходимо поместить сообщество, понимаемое как культура, как принадлежность или как идентификация, то принципиальным моментом является их второе измерение – континуум доступа. Этот континуум также подразумевает контроль – речь идет об имеющемся у нас контроле над тем, кто обладает и кто не обладает доступом к тому или иному пространству, при этом одним идеально-типическим полюсом выступает публичное пространство, а другим оказывается пространство приватное. Зачастую контроль над подобными пространствами осуществляют другие.
Приватное пространство представляет собой идеальный тип места, где мы можем уйти за кулисы, уединиться в сфере собственного дома. Поскольку 1,6 млрд человек в мире не имеют нормального жилья (по данным Программы ООН по населенным пунктам на 2016 год), я осознаю необъективность этого утверждения в эмпирическом смысле и намерена использовать его лишь в теоретических целях. Тот факт, что множество людей не обладают местом, которое они могут полноценно назвать своим домом, не меняет того обстоятельства, что если бы они обладали этим местом, то оказались бы в состоянии уединяться там. Однако даже внутри дома присутствуют различные степени контроля над тем, кто может входить в его помещения, а кто нет. Доставщик товаров или почтальон приходят к порогу входной двери, но войти к вам может только агент по оплате счетов или полиция. В том месте в Нью-Хейвене, где я проводила исследование, квартиру одного чернокожего молодого человека взломали полицейские, убежденные, что найдут там оружие, и сильно избили этого парня без каких-либо иных оснований, кроме того, что они «думали», будто у него есть пистолет. Этот опыт ясно демонстрирует, что способы, при помощи которых можно контролировать доступ в чей-либо дом, различаются, причем они могут существенно варьироваться по критериям расы и класса, а также в условиях разных политических режимов.
Иногда власти обнаруживают способы обходить права людей на доступ в их приватное пространство, «творчески» используя нормы законодательства, причем так происходит даже в тех государствах, которые в принципе являются демократическими. В первые годы XXI века в Роттердаме политический климат в СМИ, которые призывали к введению ныне существующих антииммигрантских мер, сформировал политическое поле
