Человек из Санкт-Петербурга - Кен Фоллетт

– У тебя нет денег, – сказала мать.

– Мой русский дедушка оставил мне наследство.

– Но оно находится под моей опекой до достижения тобой двадцати одного года, а я не позволю расходовать эти средства на подобные цели, – возразил Стивен.

– Но нужно же ей хоть как-то помочь! – Шарлоттой уже овладевало отчаяние.

– На определенных условиях я готов заключить с тобой сделку, – сказал отец. – Я снабжу ее некой суммой, чтобы она смогла снять нормальное жилье, и устрою работать на фабрику.

– А чего ты потребуешь от меня взамен?

– Ты должна дать слово никогда больше не пытаться увидеться с ней. Я подчеркиваю – никогда.

На Шарлотту навалилась смертельная усталость. У отца на все готов ответ. У нее не было больше сил спорить с ним и никаких прав, чтобы настаивать на своем.

– Я согласна, – кивнула она.

– Вот и умница! А теперь можешь сообщить ей новости и попрощайся навсегда.

– Не уверена, что смогу смотреть ей в глаза.

Но папа ласково потрепал ее по руке.

– Она будет тебе очень благодарна, вот увидишь. Сделай это и отправляйся спать. Об остальном позабочусь я сам.

Шарлотта уже не понимала, выиграла она или проиграла, был папа добр или все-таки жесток, спасена Энни или снова брошена на дно жизни.

– Что ж, хорошо, – устало произнесла она. Ей хотелось сказать отцу, что она любит его, но слова не шли с языка. Она просто поднялась и вышла из комнаты.

На следующий день после постигшего его фиаско Максима разбудила в полдень Бриджет. Он чувствовал себя ослабевшим. Бриджет подошла к его постели с большой чашкой в руках. Максим сел и взял у нее чашку. У напитка оказался чудесный вкус. Он состоял из горячего молока, в котором растворили сахар и масло, добавив кусочки хлебного мякиша. Пока он пил, Бриджет принялась наводить в комнате порядок, мурлыча сентиментальную песенку о юношах, отдавших жизнь за свободу Ирландии.

Потом она ушла, но вскоре вернулась с другой ирландкой примерно одного с ней возраста, оказавшейся медсестрой. Женщина наложила ему швы на руку и перевязала колотую рану в плече. По обрывкам разговора Максим понял, что она занималась в том числе и нелегальными абортами. Бриджет наплела ей, что Максим просто подрался в пабе. Медичка тем не менее взяла за визит шиллинг и на прощание сказала:

– Жить будешь. Но тебе нужно было сразу обратиться за помощью. А так ты потерял слишком много крови, и на восстановление потребуется несколько дней.

Когда она ушла, Бриджет разговорилась с постояльцем. Это была крепко сбитая добродушная женщина лет шестидесяти. Они с мужем раньше жили в Ирландии, но он попал в беду, и им пришлось бежать в огромный Лондон, где легко затеряться. Но здесь мужа быстро свела в могилу выпивка. У нее были двое сыновей, служивших теперь в полиции Нью-Йорка, и дочь в прислугах где-то в Белфасте. Несмотря на беззлобный характер, в ней ощущалась горечь старых обид, прорывавшаяся порой в язвительных и полных саркастического юмора ремарках, в основном по поводу англичан.

Когда же она пустилась в объяснения, почему Ирландии необходимо предоставить самоуправление, Максим заснул. Разбудила она его уже вечером и накормила супом.

Наутро его физические раны выглядели уже подзажившими, но зато стала мучить боль от ран душевных. Отчаяние и презрение к себе, которые он ощущал, спасаясь бегством через парк, вернулись с удвоенной силой. Он позорно бежал! Как такое могло случиться?

Лидия.

Теперь леди Уолден.

Он ощутил приступ тошноты.

Не без усилия над собой удалось ему начать мыслить здраво и хладнокровно. Он ведь знал, что она вышла замуж и уехала в Англию. Логично предположить, что ее английский муж не только аристократ, но и человек, имеющий прочные связи с Россией. Столь же очевидно, что переговоры с Орловым поручили представителю британской правящей верхушки и эксперту по российским делам. «Я, конечно же, не мог догадаться, кто выступит в этой роли, – думал Максим, – но вполне способен был допустить такую вероятность».

Вот и получалось, что совпадение оказывалось не таким уж невероятным, как могло показаться поначалу, но это не помогало пережить потрясение от сделанного открытия. Дважды в своей жизни Максим был совершенно, ослепительно, безумно счастлив. Впервые это случилось, когда в четыре года – еще до смерти матери – ему подарили великолепный красный мяч. А во второй раз он пережил блаженство, когда в него влюбилась Лидия. Вот только мяча у него никто не отнимал.

Он не мог себе представить большего счастья, чем привнесенное в его жизнь Лидией, как и большего чувства безвозвратной утраты и разочарования, пережитых им потом. Никогда уже не доводилось ему испытывать таких эмоциональных взлетов и столь полного краха. После ее отъезда Максим ударился в скитания по просторам России. Одетый как простой монах, он повсюду проповедовал идеи анархизма. Он объяснял крестьянам, что земля принадлежит им, ибо они ее обрабатывают, дерево из леса становится собственностью того, кто потрудился его срубить, и никто не имеет права распоряжаться ими, кроме них самих, а поскольку самоуправление не является в полном смысле управлением вообще, оно и получило название анархии. Из него вышел великолепный пропагандист, он обзавелся множеством друзей, но ни в кого не влюблялся и надеялся, что этого с ним уже не случится.

Его жизнь бродячего агитатора оборвалась в 1899 году во время всероссийских студенческих волнений, когда его арестовали за подрывную пропаганду и приговорили к сибирской каторге. Годы прежних скитаний сделали его привычным к холоду, голоду и боли. Но в Сибири, скованный одной цепью с другими каторжниками, вдалбливаясь в камень деревянными инструментами на золотодобыче, продолжая трудиться, когда его сосед падал замертво, видя, как нещадной порке подвергают женщин и совсем еще детей, он познал воистину самую мрачную сторону жизни и через отчаяние и озлобление постиг науку ненависти. Именно Сибирь наглядно показала Максиму, как выживать в этом суровом мире: укради или голодай, спрячься или будешь бит, борись или погибни. Там он по необходимости стал хитрым и безжалостным. Там понял главный принцип механизма угнетения: он мог существовать только до тех пор, пока угнетенных натравливали друг на друга, а не на угнетателей.

Ему удалось бежать, и начался долгий путь, который почти довел его до помешательства, но закончился убийством полицейского на окраине Омска и осознанием, что ему больше неведом страх.

К цивилизации Максим вернулся еще более убежденным и готовым на все революционером. Теперь ему оставалось только недоумевать, почему он прежде осуждал террор против тех самых толстосумов, которым принадлежали золотоносные жилы в Сибири, где использовался труд бесправных заключенных. Он возмущался инспирированными полицией еврейскими погромами на западе и юге России. Его выводили из себя мелочные склоки меньшевиков и большевиков на втором съезде социал-демократической рабочей партии. Больше остальных изданий его привлекал выходивший в Женеве журнал «Хлеб и воля», девизом которого стали слова Бакунина: «Страсть к разрушению есть творческая страсть!» В конце концов, преисполненный ненависти к правящим кругам и разочарованный в социалистах, он окончательно стал анархистом и отправился в город мельниц под названием Белосток[16], где основал подпольную политическую группу «Борьба».

Для него то были славные деньки. Никогда не забудет он молодого еврея Нисана Фабера, зарезавшего богатого мельника на пороге синагоги в День искупления[17]. Затем Максим собственноручно застрелил начальника местной полиции. Ему пришлось скрываться в Петербурге, где он возглавил другую группу под названием «Вне закона» и спланировал успешное покушение на убийство великого князя Сергея. В тот год – 1905-й – в Петербурге не было недостатка в политических убийствах, ограблениях банков, волнениях и забастовках. Казалось, революция вот-вот победит. Но ее подавили, причем власти действовали более жестоко, эффективно и кровожадно, чем любые, самые радикальные революционеры. Однажды ночью охранка пришла за членами организации «Вне закона» и арестовала всех, кроме Максима, который убил одного полицейского, ранил другого и сумел пересечь границу, чтобы добраться до Швейцарии. Ему это удалось только потому, что к тому времени он стал поистине неудержим – отныне им двигали решимость, сила, гнев и безжалостность.

И все эти годы, даже когда он безмятежно обитал в тихой Швейцарии, любовь оставалась ему неведомой. Вот дружба и человеческая привязанность были знакомы – такие узы могли связывать его с простым грузинским крестьянином, старым евреем из Белостока, умельцем по части бомб, или с Ульрихом в Женеве, но все эти люди входили в его жизнь мимолетно и ненадолго. Были у него и женщины. Многие представительницы прекрасного пола за милю чувствовали его необузданный нрав и избегали сближения, но зато уж те, кого он действительно привлекал как мужчина, считали его неотразимым. Случалось, он поддавался плотскому соблазну, но потом неизменно переживал разочарование. Его родители давно умерли, а с сестрой он не виделся двадцать лет. Оглядываясь назад, он понимал, что вся жизнь после Лидии свелась к поиску анестезии. Он выжил, поскольку становился все менее и менее чувствительным, чему, конечно же, в немалой степени способствовали тюрьма, каторга и долгая мучительная сибирская эпопея. Его не беспокоила больше даже собственная судьба, и именно это, как он полагал, делало его бесстрашным, ибо страх ведом только тем, кому есть за кого или из-за чего переживать.