Якорь в сердце - Гунар Цирулис

Волдемар Калнынь, однако, никак не мог успокоиться. Каждую случайность, грозившую нарушить заранее разработанный план, он воспринимал как личное оскорбление, а то и диверсию. Он не мыслил жизни вне рамок железного графика. Как назло, сегодня выполнение этого графика зависело от других людей, а те и не думали подчиняться схеме, известной одному Калныню. Бедняга заводился еще больше, ходил по стоянке взад-вперед, как тигр по клетке, натыкаясь вместо решетки на невидимые глазу преграды, заставлявшие через каждые пять-шесть шагов повернуть в другую сторону.

Эти воздвигнутые им самим внутренние стены ограничивали Волдемара Калныня во всем и не позволяли ему стать ни писателем, ни серьезным телекомментатором. Едва появлялась новая оригинальная идея, внутренний цензор поднимал предостерегающий перст. Он ненавидел авторов, которые навязывали ему импровизации, репортажи с места событий. Боялся риска и в то же время боялся отказать, ибо не знал, под каким предлогом — а вдруг не тот — отвергнуть рукопись. В первые послевоенные годы такой подход к делу еще помогал усидеть в кресле, с высоты которого можно было поглядывать с чувством собственного превосходства на Кристапа и других неудачников, ищущих неторенных дорог. С течением времени, однако, обнаружилось — и он вынужден был это признать, — что именно им удалось разрушить крепостные стены рутины и вырваться вперед. Пришлось отказаться от поста главного редактора. Но и работа заведующего редакцией оказалась чересчур беспокойной для его характера и для его возраста: непредвиденные случайности то и дело выбивали из привычной колеи.

— Ну что за невезение, — посетовал Калнынь, подойдя к машине Петериса. — Прозевал профессора, тут еще Кристап как в воду канул. А погодка словно по заказу, солнышко, подвижные тени… Что я теперь снимать буду? Тебя, что ли, снова?

— Они давно должны были явиться. — Петерис нервно взглянул на часы. — Слушай, Волдик, подежурь тут немножко, жалко тебе, что ли?

— Шутишь? — возмутился Калнынь. — Думаешь, я время по лотерейному билету выиграл?

— Всего полчасика, — клянчил Петерис, — пока я слетаю к реактору и обратно. Что-то беспокойно у меня на душе…

Но Калнынь был неумолим.

— Ты трудишься для будущих поколений, а моя передача должна выйти на экран завтра. Вечером увидимся. Поехали, Янка!

Он полез было в микроавтобус, но Петерис успел схватить его за рукав.

— Погоди! Что будет с твоей вчерашней идеей? Я уже передал ее Лигите. Я должен ей что-то сказать.

— Вцепился, как клещ! — рассердился Калнынь. — Ну сколько можно повторять, я тут не хозяин.

— Но ты же хорошо ее знал! Поговори с организаторами митинга, трудно тебе, что ли?

— Нельзя так с ходу, ты ведь не ребенок! — сопротивлялся Калнынь. — А если она чего-нибудь наболтает? Как-никак иностранка, да еще оттуда! — Он показал пальцем на север. — И вообще, ты согласовал с кем-нибудь этот вопрос?

— Может быть, ты еще потребуешь у нее справку о прививке оспы! Пусть расскажет о Саласпилсе, тебе что, жалко?

— Думаешь, я сам не могу рассказать? — Калнынь стал агрессивным. — Нечего ворошить старые истории, в наши дни они никого больше не волнуют.

— А Кристапа?

— Чего ему сейчас не хватает?

— Ты прав, нельзя жить одними воспоминаниями. Поэтому существует такое понятие, как будущее. Но если хорошенько поразмыслить, то настоящего вообще не существует. Все то, что ты сейчас сказал, уже принадлежит прошлому.

— Знаешь ли, с вашими учеными парадоксами далеко не уедешь, — Калнынь наконец вырвался из хватких рук Петериса.

— Посмотрим!

Физик вышел из машины и решительным шагом направился к председателю организационного комитета.

…Лигита и Кристап медленно возвращались к мемориалу. Несколько часов душевного напряжения вымотали их так, что они едва замечали проносящиеся мимо машины, которые обдавали их клубами пыли.

— Встретиться после стольких лет, чтобы поболтать часок на берегу реки. — Кристап был огорчен до глубины души. — Мы похожи на супружескую пару, перебирающую в день серебряной свадьбы важнейшие моменты своей жизни… Стоило ли?

— Снова мечтать о счастье? Возлагать надежды на будущее? Во второй раз мне это не по силам, — ответила Гита. — Не осталось времени.

— Хотя бы поэтому нельзя больше довольствоваться крохами. Нужно поступать так, чтобы ты могла смело смотреть своим детям в глаза. Говорить так, чтобы они гордились каждым твоим словом.

— Они ничего не поняли бы, — Лигита восприняла его слова буквально. — Мои дети не говорят по-латышски.

— Они не знают языка своей матери?

— В Швеции он ни к чему, а с эмигрантами мы не встречаемся… — Лигита пристально взглянула на Кристапа. — Может быть, там на острове я зря тебя оттолкнула… Тогда бы мы не шагали рядом, как чужие.

Кристап не привык к такой откровенности и молчал.

— Больше у меня ничего нет, Кристап. Чтобы одаривать других, нужно самой быть очень богатой.

— Тогда возьми хотя бы то, что тебе может дать родина, — Даугаву, луга, которыми ты восторгалась, людей, которые говорят на твоем языке.

— Слова, Кристап, опять слова, — Лигита безнадежно махнула рукой и ускорила шаг.

Она уже поняла, что напрасно ждет от Кристапа его личного мужского участия. Для нее понятие о родине всегда было связано с Кристапом, а вовсе не с видами родной природы, социальными явлениями или культурными ценностями. Если бы он звал ее к себе, обещал бы любовь, предлагал, так сказать, руку и сердце, можно было бы серьезно подумать. Но Кристап не говорил об их дальнейших отношениях, а только благородно рассуждал о совести, морали и патриотизме. Она знала слишком мало, чтобы поверить его словам.

Петерис, заметив их, еще издали замахал руками.

— Я сумел договориться! — кричал он возбужденно. — Гите дадут слово! Конечно, не вначале, но когда начнут выступать иностранные гости.

— Ты собираешься выйти на трибуну? — Кристап не верил своим ушам.

— Пич меня подбил. Жаль только, что проболтался: я хотела сделать тебе сюрприз.

— Мне?.. Погоди! О чем ты намерена говорить?

Кристап заподозрил неладное.

— Расскажу все как было. О подполье, твоей роли. И, разумеется, о жемчужинах, которые ты обменял на лекарства.

— Замечательно! — подхватил Петерис. — Как можно больше конкретных деталей… Сюда приедут журналисты из всех редакций, даже из Москвы. Дадут о Кристапе такой очерк, держись только…

— Не будет никаких очерков, никаких опер, никаких балетов! — отрезал Кристап.

— Может быть, ты нам объяснишь, в чем дело? — Петерис тоже выпустил когти. — Можешь прямо говорить, ваш братик уже давно не верит в аистов.

— Я не нуждаюсь в рекламе, Пич. Не те времена…

С этим Петерис не мог согласиться. По его мнению, слава еще никому вреда не причинила. Наоборот, всегда помогала: вырвать у начальства дефицитную деталь, добиться аппаратуры из спецфонда, мало ли в чем иной раз нуждается дело. Он не возражал против выговоров по работе. Но поэтому хотел, чтобы отмечали и его достижения. Кроме того, он был настолько преисполнен сознанием важности науки, которой служил, что в его отношениях со всеми остальными смертными иногда проскальзывал оттенок превосходства. Все, над чем физики колдовали в своих синхрофазотронах, все это служило прогрессу человечества, а значит, Кристапу, Гите и ее детям, сознавали они это или нет, нью-йоркскому дворнику и африканскому бушмену, который, спустившись с пальмы, сразу получит в руки готовенькие рычаги ускорителя и манипулятора, то, над чем трудился он и ему подобные избранники. Вот почему он считал, что имеет полное право сидеть на Олимпе славы рядом с гиревиком-рекордсменом и чемпионом мира по фигурному катанию.

Лигите возражения Кристапа были тоже непонятны:

— Люди не изменяются так быстро, как ты полагаешь. Заслуги есть заслуги. И они принадлежат тебе!

— От рекламы они больше не станут, правдивее тоже.

— Даже за спасение утопающих теперь награждают медалями, — не унимался Петерис.

— Не забудь, Кристап, в каком мы живем мире. Ты отказываешься от заслуженного признания, а подлецы занимают высокие должности и получают пенсии от правительства Федеративной Республики Германии. И еще мечтают о возмездии. Я таких не раз видела…

— Вот об этом и расскажи с трибуны, — сухо перебил ее Кристап. — Нужно говорить не о прошлом, а о том, что мы должны делать, чтобы оно никогда больше не повторилось.

— Но это же политика! — ужаснулась Лигита.

— Это будущее твоих детей.

— О моих детях можете не беспокоиться. Именно ради них я все эти годы делала не то, что хотела.

— В корабельном трюме ты, кажется, без конца твердила: «Хотеть — значит мочь, а мочь — значит победить!» — напоминает Петерис.