Жизнь в солнечном луче - Борис Фомич Шурделин

но, конечно, по-своему. Ты закричал: — Слушай! Все понял!

— Уж так и все?

— Слушай, знаешь, зачем она все тогда делала — и в степи, на дороге, и потом — ездила к тебе? Она уже тогда поняла, что отец ворует, и ей нужно было вырваться. Она об этом и хотела все время сказать тебе. И ни разу не решилась. Боялась тебя? Но она и верила тебе! Она искала у тебя спасения. А потом она поняла, что у нее будет твой ребенок, и сразу вышла замуж. Ради твоего ребенка, Витька! — Ты схватился за голову.— Какой был я болван, когда сжег твои реликвии!

— Не отчаивайся, читай письмо,— сказал Виктор и сунул в твою руку конверт.

Ты жадно набросился на чужое письмо. Собственно, зачем ты его читал? Что тебе чужая жизнь? Да нет, ты не мог иначе.

Помнишь, в детстве мать спрашивала:

— Андрей, почему ты не вмешался?

— Но, мама, ведь меня не касалось,— отвечал ты.

— Андрей, человека касается все. Иначе жизнь не будет интересна, не найдешь в ней главного — места для себя. Я все хотела — додумайся сам. Но ты такой непоседа, тебе некогда и подумать, Андрей…

— Да, мама.

И ты вмешивался — касалось тебя или не касалось, но все бывали довольны твоим вмешательством. Значит? Ты был справедлив - вот что значит. Я немного завидую тебе, но не той завистью, которая гложет душу, а той, которая ее возвышает, вдохновляет, воспламеняет.

Так и да этот раз.

Письмо написала женщина, но не по-женски оно было кратким, и ты почти сразу запомнил его.

«Дорогой мой Витенька! — писала женщина.— Посылаю тебе фотографию моей дочки. Если бы она не походила па тебя, я бы никогда этого не сделала. Могла ли я сразу тебе сказать о ее существовании? Не могла. Подумай сам. В то утро, вернувшись от тебя, я потеряла отца, дом, мать — все, и у меня оставался только ты. В то утро не стало моего мира. А я все время хотела попросить тебя: вырви меня, и — не решалась. Я для этого и приезжала к тебе так часто — попросить. Но так и не решилась. Связывать тебя я не имела права. Ты должен был идти один. Вот и все. Живи так, как тебе хочется. Будь счастлив».

Ты посмотрел на друга, сел на траву, еще раз прочитал письмо, спросил:

— Ну, и как?

— Если б знал — как, не искал бы тебя.

— Ты ждешь от меня дельного совета?

— Написать ей, чтоб приезжала?

— Она не приедет,

— Почему?

— Как тебе сказать? Ты поезжай.

— Не отпустят. Новые машины. Окружные учения.

— Хорошо. Отпустят.

— Ты, однако, оптимист.

— А что это такое?

— Не знаю. Наверно тот, кому и море по колено.

Вы оба рассмеялись.

Но ты уже знал, что ты сделаешь.

Вы вернулись в поселок. И ты исчез. Виктор пытался найти тебя, но не смог. А ты отправился к командиру полка. Ты изложил ему необычную просьбу. Он даже вытер лоб платком — так ты его удивил.

Ты предложил:

— Прошу выслушать меня внимательно. И ничему не удивляться. Когда я закончу свой рассказ, все станет предельно понятно.

После этого вступления ты рассказал командиру полка историю твоего друга.

— Что ж тут особенного? — спросил командир полка.— Пусть приезжает. Уступите им свою комнату.

— Если б дело было в комнате!

— В чем же?

— Она сама не приедет. Он должен поехать. За ней. Привезти ее сюда.

Подполковник достал из сейфа папку, развязал шнурки, отыскал какой-то лист, пробежал глазами.

— Стецко? — спросил он.— Не могу отпустить. Только через двадцать дней. Не раньше. Сам знаешь — новые машины пришли. Нужно осваивать, проверять их. Учения будут. А как летать на непроверенных машинах? Одну минуту. Почему в плане нет твоей фамилии? Пестов, да? Странно, но почему-то нет.— Подполковник все прекрасно знал, но решил испытать тебя по-своему.

— Понимаю, товарищ подполковник,— сказал ты,— вы уже вычеркнули меня из своих планов. Из полка.

— Ты прав.— Подполковник пытливо посмотрел в твои глаза. — Что же ты предлагаешь? — спросил он.

— Именно это я и предлагаю. Я же просил вас не удивляться.

— Ты обдумал?

— Так точно.

— Выходит…

— Я заменю его. То, что обязан сделать он, сделаю я.

— А он?

— Пусть получает мои две недели. Как раз хватит, чтобы сделать дело.

— Сделать дело! Слова-то какие! Можно сказать по-другому?

— Вряд ли. Ведь очень важно.

— Только потому, что ты Пестов.

— Я могу идти? — спросил ты.

— Да, конечно. Передай Стецко, пусть оформляет отпуск. На две недели. А ты сам в штабе исправь в документах. Вместо Стецко — какой-то Пестов.

— Есть, товарищ подполковник, какой-то Пестов!

Ты выскочил из кабинета и помчался к Виктору.

— Оформляй отпуск! — крикнул ты.— Не теряй золотых минут!

— Ничего не понимаю,— возразил Виктор.

— Вместо тебя остаюсь я.

— А ты?

— Опять с первой буквы! Я не поеду. Вместо меня ты.

— А ты?

— Знаешь что?

— Что?

— Будь здоров! Привет жене. И дочке. А мне надо в штаб.

Проводить Виктора ты не сумел. Но Ивашин, провожавший его, рассказал тебе, что Виктор без конца спрашивал:

— Я должен был отказаться, да?

— Что он получил в ответ? — спросил ты.

— Чтоб не валял дурака.

— Умно. И довольно точно. И даже — тонко,— улыбаясь, сказал ты.

Ты был рад? Я знаю, ты был рад не тому, что твой друг уехал, тебя радовало другое: тебя понимают. Ты отправился в тир и долго там стрелял из макаровского пистолета.

А потом?

Потом был самый жестокий час твоей жизни.

Ты стал летчиком потому, что друг юности, умирая, просил тебя об этом. Ты оказался в горящей машине только потому, что остался в части вместо друга. О чем ты думал в те минуты, когда понял, что двигатель горит?

Конечно, ты думал о машине. Ты не мог о ней не думать — она ведь стоила больших денег и больших трудов твоему народу. Она была нужна. Все понятно. Но, ожидая, когда включится автоматическая противопожарная система, ты не мог не подумать о своей жизни, о тех дорогах, которые связывают тебя с