Предвестники табора - Евгений Москвин

Поверх оконных занавесок луна пролила на его кудрявую шевелюру мучнистое гуашевое пятно.

Позже он скажет мне, что в ту ночь под лунным светом у него случилось поэтическое настроение.

Полночная вспышка моего брата явилась предвестником настоящей беды — напрасно мы старались забыть.

Я открыл глаза.

Я сделал глубокий вдох… прерывистый.

Я приподнял голову.

…И все это одновременно. В эту ночь мне, похоже, не снилось никаких снов, так что я быстрее, чем обычно, вынырнул на поверхность, в явь. Свежий солнечный свет — точно такой же, как вчера, — вместе с ветром проникал в комнату; оконная форточка была отворена настежь; занавески раздувались переменчивыми цветочными запахами; холодными.

Сейчас утро? Безусловно.

Который теперь час? Скорее всего, около девяти.

И тут я услышал знакомые звуки радио «Маяк», сулившие разочарование. Увесистые, вкрадчивые на каждом тоне, опускавшиеся в самое нутро…

Но все же что-то изменилось.

Что-то? Нет, изменилось главное — теперь я мог определить, откуда они доносятся. С лукаевского участка. Совершенно точно.

С лукаевского? Быть такого не может, никогда бы не подумал! И все же факт оставался фактом.

Но было и еще что-то. Этот странный стук, частый, но неровный, похожий на удары молотка, — стук, перемежавший завороженные тона «Подмосковных вечеров». Доносился он откуда-то со стороны леса.

Я повернул голову и посмотрел на Мишкину кровать. Она была застлана.

В предбаннике слышались шаги моей матери. Я позвал ее. Открылась дверь в смежную комнату, и в ноздри мне ударило горячим запахом риса, очень тугим, едва ли не удушающим; мне стало неприятно.

— Что такое? Ты проснулся?

— Да. Завтрак скоро?

— Через десять минут.

— А где Мишка? Он что, вообще не ложился?

— Ложился, но уже встал.

Это было странно — даже когда он ложился в одно время со мной, то, обыкновенно, еще спал, когда я просыпался; теперь, выходит, он побил все рекорды: лег гораздо позже, а встал раньше.

— И где он? На «верхотуре»?

— Нет.

— Нет?..

— На улице, на участке.

Я вскочил и принялся одеваться, но предчувствие, гнавшее вперед, лишило меня всякого отчета, и я, когда уже был полностью одет, понял, что произвел, наверное, странное впечатление.

— Что такое? Куда ты так?.. — осведомилась мать.

— Э-э… я просто хочу кое-что проверить, хорошо?

— Ты на улицу?

— Да. Но мигом вернусь. К завтраку вернусь, — я махнул рукой.

С Мишкой я столкнулся на крыльце. Он со мной не поздоровался, опустил голову и шагнул в дальний угол.

— Ты здесь?

Он не ответил.

— Если ты здесь, то кто на «верхотуре»?

— На «верхотуре»? — он обернулся, — с чего ты решил, что там кто-то есть?

— Слышу! — и в подтверждение своих слов резко указал в сторону леса, но крыльцо-то располагалось с противоположной стороны дома, так что получилось, будто я указывал на дверь, из-за которой недавно появился.

Когда мы подоспели на место, нам все уже было известно — если приглядеться, с проездной дороги можно было увидеть, что происходило возле леса: Лукаев махал топором из стороны в сторону с таким остервенением, так широко, что казалось, в каждый удар по «верхотуре» (а вернее сказать, по тому, что от нее к этому моменту осталось), — он вкладывал всю свою накопившуюся злобу. Если бы он хоть раз промахнулся, то, скорее всего, по инерции долбанул бы себе топором по сухожилию или еще куда-нибудь.

Стоит ли говорить, что мы опоздали — напрочь? Ничего уже нельзя было спасти. От «верхотуры» не осталось даже фундамента — Лукаев вывернул из земли все четыре бревна и разрубил их на части; они же были хотя и чрезвычайно толстые, но гнилые, и поддались сразу. Все остальные доски тоже были переломаны. Только к номеру Лукаев не притронулся, никак его не покорежил, а просто отбросил в сторону, в траву.

— Чт… что вы… — стоя шагах в трех от останков «верхотуры», Мишка таращил глаза на Лукаева; ближе не подходил, но зато его поза приняла какой-то нелепый даже с точки зрения пластики вид: спина сгорбилась, подавая все тело вперед, но шея наоборот прогнулась назад; под подбородком образовались желваки.

Лысина Лукаева сверкнула на солнце; брови изогнулись, будто он отхлебнул кипятка.

— Вы что-то совсем обнаглели, чертовы пастеныши, — он сказал это ровным, низким голосом, но в то же время и сварливо, и медленно обтер рукавом пот с лица, очень тщательно, как делают это после чрезвычайно тяжелой работы, — шумите здесь постоянно по ночам, возле «верхотуры». Спать не даете.

— Это неправда! Мы не шумели! — закричал я.

— Да?.. А по дому моему тоже не кидали камнями, хотите сказать?

Я весь подобрался.

— Так вот знайте, если еще раз так сделаете, я вам руки и ноги пообломаю, слышали? — Лукаев сплюнул, почесался и отправился восвояси. Обернувшись ему вслед, я мог видеть удаляющуюся спину, как всегда чрезвычайно сутулую; рубаха между выдающихся лопаток сильно пропиталась потом, и от этого складки на материи были едва заметны. Топор, зажатый в руке, то и дело ударял обухом Лукаеву по икре — через шаг; выглядело это довольно неловко, более того, нелепо, а мне в свете нынешних обстоятельств стало от этого противно.

Что Мишка пришел в настоящую истерику, и говорить нечего — он бегал вокруг обломков «верхотуры», рвал на себе волосы и дергался так, словно его пытали раскаленным железом. Я же, напротив, будто бы в контраст этой жестикуляции, стоял и не двигался, и мрачно смотрел прямо перед собой: я знал, что если хотя бы чуть-чуть подвину взгляд вперед, обязательно наткнусь на краешек какой-нибудь поломанной доски, на печальный отголосок своего хулиганства — в конечном счете, это я ведь был во всем виноват. И чего мне тогда приспичило кидать по лукаевской крыше!

Но вместе с тем я чувствовал, как в моем теле начинают просыпаться и волны эгоистичного облегчения. Наступил исход, пренеприятный, но все же…

Теперь, когда Лукаев нам ответил, вопрос был закрыт, исчерпан. Мы получили vendetta.

«Теперь можно глубоко вздохнуть и начать жизнь сначала», — как любила говорить мать.

Стоит ли говорить, что Мишка не разделял этой перспективы?

После драматичного эпизода с гибелью «верхотуры» Мишка исчез; не очень надолго, всего-навсего на несколько часов, однако его и впрямь нигде не было: я оставил его одного возле деревянных обломков (сначала звал завтракать, но он и слышать ничего не хотел, так что я, поняв, вконец, бесплодность всех усилий, отправился домой один), — а когда вернулся через полчаса, Мишки уже и след простыл; попробовал немного порыскать по окрестностям, но успехом мои поиски не увенчались.

Разочарованный я вернулся домой.

— Ну так где он там? Что, так и не собирается завтракать идти? — поинтересовалась мать.

— Не знаю. На «верхотуре» его уже нет.

— A-а… ну все ясно — опять мозги заезжают. Спрятался куда-то.

— С чего ты взяла?

— Будто сам не знаешь или это в первый раз.

Все верно. Мишка и правда любил «ныкаться», когда бывал обижен, и обнаружить его было просто нереально.

— И не ищи его, лучше иди делом займись.

Заняться делом означало сесть под дерево и читать (между прочим, помогать по дому или в саду мать никогда меня не заставляла).

И раз она сказала «заняться делом», то теперь будет тяжеловато отвертеться. Я приуныл — без Мишки было совсем скучно.

— И что, действительно Лукаев вашу «верхотуру» поломал? — спросила вдруг мать.

Я ответил, что поломал — это не то слово, — с землею сравнял.

Конечно, мать была не такой жестокой, чтобы ответить на это: «Ну так вам и надо — не будете всякие идиотства строить», — кроме того, она слишком плохо относилась к Лукаеву, чтобы хвалить его поступки, даже если их результат являл собою то, чего она хотела более всего на свете.

— Ну и нечего расстраиваться — новую построите, если так уж надо будет, — выдавила она сухо.

Это ее «новую построите» сильно меня задело; как-то раз (где-то год назад) она по ошибке растопила печку моим детективным рассказом. Узнав об этом, я почувствовал себя так, будто у меня из груди вырвали здоровенный кусок плоти, с мясом, кровью и всем прочим; разумеется, я закатил истерику. И что я на это услышал от нее? «Нечего расстраиваться — новый напишешь, если так уж приспичит».

На сей раз я, однако, смолчал, проглотив ругательство, которое едва не сорвалось у меня с языка: она хотя бы не стала интересоваться, почему Лукаев сломал «верхотуру», — и на том спасибо; теперь надо было уносить ноги.

Возле окна послышались неясные движения — будто кто-то ступил на гравийную гряду, кое-где примыкавшую к фундаменту, а потом запутался в хмеле; а еще (но в этом я уже не был уверен), — короткий тычок в стекло, однако никакого предмета или руки я не различил.