Последний остров - Василий Тишков

Ладно. Долго ли, коротко ли, надоело ему однажды вот таким, ни на кого не похожим жить, скучно стало. Решил он устроить великий той, это сабантуй по-нашему, чтобы мир удивить и себя позабавить. Пригласил к себе в гости льва, самого храброго из храбрых, лису, тоже самую хитрющую, волка, позлее который, красавицу косулю, гордого орла, трусливого зайца, осла глупого-преглупого, петуха-крикуна, змею подколодную, сороку-воровку. Ну и еще много разных птиц да зверей, у которых характер сразу видно.

В это самое время кукушка-обжора мохнатых гусениц собирала, питалась ими, а про великое собрание у того человека даже слышать не хотела. Недосуг, мол, и все тут!

Той удался на славу. Было полным-полно еды всякой: халвы, повидла, пряников медовых и кумыса — пей не хочу. Долго так ели и пили. Потом песни по очереди пели. Стали плясать. Шибко этот праздник понравился тому Богу-Аллаху. Оглядел он звериных да птичьих посланцев, ухмыльнулся в свою белую-пребелую бороду и объявил: «Отныне и во веки веков быть вам людьми! Трах-бах!»

Что тут поднялось! Дым коромыслом! Гром грянул.

Сверкнула молния, и вспыхнула на небе семицветная радуга.

Это так смеялся-веселился тот первый Бог-человек. И до того досмеялся, что помер со смеху. Ну, может, не совсем помер-то, а на небеса улетел. Они ведь, Боги-человеки, тогда все умели. Жалко, что теперь их не стало. Я б обязательно с ними подружился. А в ту пору на земле стало жить много людей, только очень разных: одни с душой гордого орла или храброго льва; другие хитрые, как лисы, или трусливые, как зайцы; третьи получились злые, как волки, глупые, как ослы, болтливые, как сороки; четвертые удались добрые да красивые.

Теперь каждый зверь или птица могли узнать себя в каком-нибудь человеке. И лишь только одна кукушка не подарила людям своей души. Узнали про это другие птицы и рассердились. Налетели они на обжору, поломали ее гнездо и прогнали из лесу.

Вот с тех пор и стала кукушка бездомной. Одежонку даже свою поменяла, прикинулась серенькой, неприметной, чтобы легче прятаться среди деревьев и по весне других птиц подкарауливать. Когда те из гнезда вылетают на кормежку, кукушка быстренько кладет в их гнездо свое яичко, а сама прячется. Потом кукует, горюет, значит. Слезы падают в траву, и цветы на том месте вырастают. Осенью сорвешь стебелек, а на нем зернышки как слезинки.

Ну а кто получит в подарок букетик цветущих кукушкиных слезок, не оберется горестей и напастей, которые выпали на долю кукушке-бездомнице.

Мишка помолчал минуту и выдохнул тихо:

— Вот и сказка вся.

— Миша, ты мне обязательно покажи эти цветочки, ладно? Я очень хочу на них посмотреть. Чего ты хмуришься?

— Наговорил тебе страстей тут…

— Так то сказка. А цветочки, кукушкины слезки, красивые, да? Ты покажешь их мне?

— Ладно, — теперь уж почему-то с большой неохотой пообещал Мишка и перевел разговор на другое: — Ты про батю-то еще бы чего-нибудь вспомнила.

— Так вроде уж все рассказала… Глаза у него добрые. Веселые и добрые. И зеленые, кажется. Такие же, как у тебя.

— Он в шинели был?

— Нет, я же тебе говорила. Они были все в полушубках. А на груди автоматы. Ты знаешь, Миша, оказывается, не у меня одной был адрес в кармане. Только из нашего вагона четверо сошли в Кургане. И еще на одной маленькой станции девочку и мальчика встречал очень большой и бородатый дед. Сразу в один тулуп завернул и унес на руках. А я сильно боялась, что меня не встретят, и я уеду со всеми в детдом. Ведь на вашей станции поезд стоит две минуты. Но вдруг меня будит начальник эшелона. Смотрю: за дверью степь и милиционер стоит, улыбается. А потом твою маму увидела, и у меня аж сердечко сразу зажмурилось, будто всю меня свет небесный обогрел.

— Мама умеет говорить и творить без слов. Не зря соседствует с познавшими… А с кем поведешься, от того и наберешься.

— Я уже слышала о познавших от Семеныча, когда мы с ним поселились в профессорской квартире. Семеныч топил буржуйку научными книгами и говорил, что здесь жил последний, познавший какие-то тайны.

— Последнего не бывает. Дед Яков, например. Как он умудряется со своей бабкой обуздать и сделать из Юльки познавшую? Ведь балда балдой, только драться и дразниться горазда, а чего ни коснись, все знает. Письма долго нет от бати. Може, некогда писать… Как он тебе про нас говорил?

— Что отвезут меня по адресу к хорошим людям. И велел жить сто лет.

— Теперь проживешь. У нас долго живут, особенно старухи.

— Твой отец до войны тоже лесником работал?

— Нет. Он у меня по машинам. И трактористом был, и механиком. А сперва — избачом.

— Избачом?

— Ну, завом избой-читальней. В ней и клуб, и библиотека, все вместе. А еще он песни для нечаевского хора сочинял. Один его стих даже в районной газете пропечатали.

— И ты стихи любишь?

— Я сказки всякие шибко люблю. Все книжки сказочные в школьной библиотеке перечитал и в батиной избе-читальне. Но самая лучшая книжка у деда Якова в голове. Он этих сказок целую прорву знает.

— А когда ты мне покажешь кукушкины слезки?

— Завтра и покажу, если уже расцвели.

— Смотри! Какой закат красивый!

— К ненастью.

— Как это понять?

— Ну, погода завтра может закапризничать.

От Нечаевки до Лосиного острова добрых два часа ходу. Туда и не всякий взрослый заглядывал из-за его былой худой славы. В Первую германскую скрывались на острове дезертиры. В Гражданскую там расстреливали коммунаров. Долгое время жил на острове лесник. Неплохой, говорят, был человек, только чудаковатый. Все мечтал о каких-то островах россиян в Тихом океане. Еще до коллективизации заколотил окна своего дома, взял ружье и отправился в путешествие. Никто не знал, попал старик на те острова или нет, но в здешних местах он больше не появлялся.

Дела лесные принял Яков Макарович Сыромятин. Но в доме лесничества он не жил, у него была своя избушка в другом краю лесного хозяйства. В конце второго года Второй уже германской войны Яков Макарович сильно сдал, постарел преждевременно. Порекомендовал соседа Мишку Разгонова на свое место. А старый дом все стоял на березовом взгорье, как разбойник с черной перевязью на глазу, и смотрел на мир забитыми крест-накрест окнами.

Рядом с домом по крохотным солнечным полянам разбросаны голубые колокольца кукушкиных слезок. Ранним утром в дни цветения загораются на крепких стебельках маленькие голубые созвездия.

Весна этого года была отчаянно буйной, и потому лезла из земли упрямая травянистая молодь. На поляны глянуть нельзя, так и рябит в глазах от цветов разнотравья. Да и леса принарядились: вслед за молодым белоствольным березняком, еще неделю назад выбросившим клейкие листочки, стали одеваться в зеленый шелестящий наряд своего, может быть, сотого лета старые с почерневшей корой березы на обочинах колков; помолодели нежно-зелеными зачесами сосняки; захоронились в лиственной карусели грачиные и сорочиные гнезда с выводками прожорливых и горластых птенцов.