Последний остров - Василий Тишков

— И моряков видела.

— Вот и мой отец моряк. Видишь, тельняшка у меня. Он прислал. А ты чего хворая-то?

— Не знаю.

— Ты ешь больше. И ходи. А лежать не годится. К лежачим все болезни пристают. Вон Михалко с утра до ночи по лесу шастает, потому и хвори не знает.

Аленка чуть заметно улыбнулась, повторила чудное слово:

— Шастает.

— Ты чо, не веришь? Да чтоб мне треснуть!

— Почему же не верю? Верю… — она помолчала, продолжая разглядывать гостя, и он ей почему-то начал нравиться. — Тебя как зовут?

— Жултай. Батя у меня казах, а мамка была русская. Только имя у меня наоборот — казахское, а фамилия русская. Смешно, правда? Все говорят, что так не бывает. А я вот есть — и все тут! — Жултай даже ударил себя кулаком в грудь.

— Тебе очень бы пошла морская форма, Жултай.

— Эт ты на самом деле? — глаза Жултайки вспыхнули, но тут же он сконфузился, попытался спрятать под топчан босые ноги, чихнул от волнения и рассердился на самого себя.

— Будь здоров.

— Чего? А… да, расчихался тут, лешак его забери… Ладно, пойду я. А ты того… поправляйся. Рыбу ешь. Я целое ведро тебе приволок. Говорят, фосфору в ней уйма. А фосфор — первое дело для укрепления костей. Кости будут — мясо нарастет. И вообще рыба для всего организма шибко полезная. А правда, что я на моряка похож?

— Правда.

— Если кто тебя в деревне обидит, скажи. Враз клюв начищу.

Аленка снова улыбнулась. От этой слабой обезоруживающей улыбки Жултайка совсем застеснялся и даже вспотел.

— Однако пошел я…

Он вернулся к Мишке, взял сеть и тем же путем через тын перелез в проулок.

— Ты чего так скоро? — удивился Мишка. — Мать пироги ж затевает.

— А! Чего там… — Жултайка махнул рукой и шепотом добавил: — Слышь, Михалко, глазищи-то у нее — беда прямо. Ка-ак зыркнет, так мурашки врассыпную по коже. И впрямь, видно, на войне побывала. Даже знает, кому идет, а кому не идет морская форма. Ладно, побежал я. На смену уж пора собираться…

Управившись с дровами и поплескавшись у рукомойника, Мишка тоже подошел к топчану и уселся рядом на зеленую траву.

— Жултай твой друг? — спросила Аленка.

— Да.

— Смешной он какой-то. Сердится, а глаза добрые. Как у моего солдатика.

Маленький оловянный солдатик в остроконечном шлеме, в потертой шинели, с винтовкой, у которой отломлен штык, — единственное, что осталось у Аленки от ленинградской жизни. Аленка не разлучалась даже во сне со своим солдатиком, и Мишка и Катерина не раз замечали, что она подолгу что-то рассказывала солдатику и о чем-то спрашивала его.

Из лесу донесся далекий и печальный голос кукушки.

— Похож очень… — Аленка приподнялась на подушке, потом села, губы ее шевелились — считала, наверное. — Когда я была там, по радио день и ночь стучало: там-так, там-так. Мама говорила: пока слышим, как метроном стучит, мы не умрем. И соседка тетя Груня тоже говорила, когда мамы не стало. А потом сама уснула возле меня и не проснулась. И я, наверное, скоро умру.

— Никого-то не мели, — заерзал Мишка от таких спокойно-страшных слов. — Эт где те страсти-то? Нету уж их. Были да сплыли. У нас вот радива нет, а ничего, живехоньки. И ты не помрешь. Куда тут денешься, если жить надо. Вот все и живут.

— Тебе хорошо… Ты ничего не видел… — она замолчала и снова стала слушать кукушку.

Мишка знал, о чем она думала. Ведь первую правду о Ленинграде он уже слышал от Аленки. В его мальчишеском представлении ярко виделись заснеженные улицы города, большая река в каменных берегах, очередь закутанных ребятишек с бидончиками у проруби, полное небо самолетов — и наших, и немецких, — и черный дым горящих домов. Только одного он не мог представить, что люди там умирали не только от пуль и снарядов, а уходили из жизни просто и тихо от холода, голода и от великого горя.

Не знал Мишка, чем утешить и развеселить ленинградскую девочку. Боялся нечаянным словом разбудить еще не забытое. Он сходил в избушку, принес чашку с пшеницей и скамеечку, на которой была прилажена самодельная крупорушка.

— Ты кашу любишь?

— До войны манную любила. На молоке.

— Э, манная разве каша? Ей же сыт не будешь. Так, разве для баловства. Вот мы сейчас нашенскую сделаем, деревенскую. Всем кашам каша! Думаешь, почему говорят про слабаков, что они мало каши ели? Потому что в каше вся сила. Как и в хлебе. Ты вот сюда засыпай по горстке, а я буду крутить.

Ровно затарахтела крупорушка. Из лотка белой струйкой потекла крупа.

— Миша, почему лягушки кричат по-журавлиному и очень печально, даже плакать хочется? Это они плачут так, да?

— Чего? Лягушки-то плачут? Откуда у них понятие такое, чтобы плакать? Наедятся за день комаров да мух всяких, вот вечером и дерут глотки от довольства. Мне так, наоборот, кажется, что они песни поют, особенно когда вечера теплые. Тут прям целые концерты они закатывают, до полуночи не унимаются.

— А правда, что кукушка кукушат не высиживает?

— Правда. Есть, конечно, которые и сами высиживают, только у нас все бездомницы. Вот я тебе дам книжку, мне дед Яков ее подарил, там все о птицах и зверях написано. И про нашу серую кукушку написано.

— Почему же она птенчиков не высиживает? Не умеет?

— Хм, птенчиков… Эти птенчики, знаешь, какие прожорливые? С ума сойти можно. А за лето кукушка яиц-то штук пятнадцать сносит. Куда уж ей, бедолаге, когда одного и то прокормить не может. Вот и подбрасывает яички в чужие гнезда. А потом кукует — горюет, значит. От жалости это. Слезы в траву падают, и на том месте цветы вырастают. Цветы эти и назвали кукушкиными слезками. Я тебе их покажу. Только ты никому не говори, особенно старухам. Боятся они их.

Катерина чистила в сенях рыбу и прислушивалась к разговору детей, радовалась, что маленькая ленинградка становится все разговорчивее.

— Кукушкины слезки? — Аленка оживилась и очень серьезно спросила Мишку: — А почему их бабушки боятся?

— Старухи-то у нас богомольные, потому как родились давным-давно, когда еще даже ламп керосиновых не было. А в темноте чего только не померещится. Одни в Аллаха верили, другие в Христа и боялись всего на свете.

— Но почему цветов боятся? Тех, что кукушкиными слезками называются?

Мишка на минутку задумался.

— А, ладно. Хочешь, я тебе сказку расскажу про кукушку и почему цветы так назвали?

— Сказку? Ну, конечно! Рассказывай быстрее.

— Тогда слушай.

Давным-давно, может быть, еще и раньше, жил да был на земле веселый человек по прозвищу Бог. Или Аллах. Какая разница. Жил он среди птиц да зверей разных, а людей, кроме него, совсем еще не было. Поэтому звери и птицы побаивались его, уважали, ведь он ни на кого похож не был. Тут хошь не хошь зауважаешь.