Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - Белла Ахмадулина

Морис Поцхишвили[160]

ФЕРЗЕВЫЙ ГАМБИТ[161]

Следи хоть день-деньской за шахматной доской —всё будет пешку жаль.                                  Что делать с бедной пешкой?Она обречена.                        Ее удел такой.Пора занять уста молитвой иль усмешкой.

Меняет свой венец на непреклонный шлемнаш доблестный король, как долг и честь велели.О, только пригубить текущий мимо шлейф —и сладко умереть во славу королевы.

Устали игроки.                         Всё кончено. Ура!И пешка, и король летят в одну коробку.Для этого, увы, ненадобно ума,и тщетно брать туда и шапку, и корону.

Претерпеваем рознь в честь славы и войны,но в крайний час —                             навек один другому равен.Чей неусыпный глаз глядит со стороны?И кто играет в нас, покуда мы играем?

Зачем испещрена квадратами доска?Что под конец узнал солдатик деревянный?Восходит к небесам великая тоска —последний малый вздох фигурки безымянной.

Иза Орджоникидзе[162]

«Вот слово — оскудевшее, иссякшее…»

Вот слово — оскудевшее, иссякшее…Как старый камень, о который всякоенавастривал точильщик остриё,так слово притупилось от всего,на что когда-то искры расточало,покуда вовсе их не расточило.Не начинать же всё это сначала!Пора на свалку выкинуть точило.Друзья мои, вас нет на белом свете.Но есть на свете веская причина,чтобы, устав от постиженья смерти,так смерклось сердце, будто опочило.Как бедное дитя, скончалось детство,и юности нежно-зеленый холмикедва заметен, если приглядеться:никто его не помнит и не холит.Но верю я могилам жизни прежней,и то, что мне мои могилы верят,свидетельствуют в тишине апрельскойкладбищенские бузина и вереск.Сраженья, спешка, зов трубы — доколежизнь понукать иль сдерживать уздою?Дни пали, словно загнанные кони.Я больше не играю со звездою.Весна в окне — и сколько зноя, звонаи букв в письме, я их не разбираю.Благодарю тебя за прелесть вздора!Я со звездою больше не играю.Моя обитель: горечь и уют.Таков декабрь, когда придет на юги, в свой черёд, походит на альбом,в котором лик красавицы умершейявляет мне и чудный тот апломб,сто лет назад сводить с ума умевший.Уж всякой всячиной воспоминанийпо горло сыты души и леса.Но, медленней платановых пыланий,колышется прекрасная слеза.Пролиться ей еще не вышел срок.Одна слеза — прощает, знает, помнит.Дик свет ее, как розовый шиповник, да, какшиповник между двух дорог…

Из армянской поэзии

Ованес Туманян[163]

«Бессонница моя — твои владенья…»

Бессонница моя — твои владенья,И ты — не сновиденье, но виденье,Отчетливое, зримое, как свет.Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.

Как, поступясь отсутствием своим,Проходишь ты по комнатам пустымИ близишься, открывши мне объятья,Но руку протяну — и ты обратноУходишь в непроглядность темноты?Не приходила, но уходишь ты.

Как удается смеху твоемуЗвучать в тобой покинутом дому?И всё лепечешь детскими губамиТу песенку, что позабыта нами,И вновь уходишь в тайну темноты.Не пела вовсе, но умолкла ты.

Бессонница моя — твои владенья,И ты — не сновиденье, но виденье,Отчетливое, зримое, как свет.Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.

1891

«Никто в ночи не ведает — каков…»

Никто в ночи не ведает — каковТот труд незримый, что творит природа.Но вот луга. И в темноте луговРоса сверкает при свечах восхода.

Никто не знает степени тоски,В которую вознесся ум поэта.Но вот строка. И в темноте строкиЕго печаль имеет зримость света.

1892

«Не проси меня петь. Я немого немей…»

Не проси меня петь. Я немого немей.Я печаль мою пением не обнаружу.Мне б достало ползвука печали моей,Чтоб вконец погубить твою бедную душу.Не по силам тебе эту муку терпеть.Пощади хоть себя! Не проси меня петь!

Как я пел на горе, средь живой красоты,Что меня к своим нежным цветам допустила!Там пустыня теперь. Там убиты цветы.Ни травинки там нет. Там простерлась пустыня.На горе, опаленной дыханьем моим,Не воскреснуть цветам и растеньям иным.

Разве я не надеялся, что разорюИ тебе раздарю всю красу и прохладу:Золотую, во мгле разлитую зарюИ весну, благосклонную к чистому саду?Но уму моему не дано превозмочьСилу пенья, в котором лишь горе и ночь.

1892

РОМАНС

Лились и означали грустьРучьи тех глаз, тех уст напевы,Те слезы, павшие на грудьПрекрасной и печальной девы.

Терпели губы тяжкий зной,Труд голоса душа творила,И, смело плача предо мной,Она со мною говорила.

Мне речь ее была нова,И я был очарован ею.Ее последние словаЯ повторяю как умею:

«Ах, не могу я слёз не лить.Судьбы моей ничтожна малость.И лишь любовь… о, лишь… о, лишь…»И снова плакать принималась.

1892

ИЗГНАННИК Я, СЕСТРИЦА