Право на творчество. Судьбы художниц Российской империи - Надежда Дёмкина

полынью с острым запахом, у которой листья с бархатистой изнанкой, покрытой серебром. Желтоклювым скворцом, полным забот о птенцах.

Девушка в длинном белом платье лежит, раскинув руки, на лесной опушке. Ее глаза закрыты. Темно-русые волосы растрепались. Ее душа и мысли — не здесь, а там, в небесах. Даже пара часов в лесу, лежа щекой на родных северных мхах, помогает ей выжить.

Это просто необходимость, когда ты существуешь с оголенными нервами. Там, в столице, всё слишком, всего чересчур. Толпа, взгляды, разговоры, мнения, новости, моды, торопись, скорее, беги, а то не успеешь ухватить свой успех. За утром уже бежит вечер, за весной — осень. Зажигаются и гаснут фонари, после бесконечной белой ночи наступает бесконечно черный день. Люди с одинаковыми лицами, будто в карнавальных масках, танцуют непонятный танец, и я почему-то должна в нем участвовать, как в дурном сне.

Я глажу мох. Он живой. Тут все живое. Ну как можно этого не знать, как можно постоянно жить в корсетном плену, когда хочется дышать полной грудью, распустить волосы, бежать босиком по травам и смеяться вместе с друзьями-птицами. Каждый раз, оказываясь тут, в родных лесах, я словно проваливаюсь в детство; нет, даже не так — обнаруживаю, что детство никуда не девалось, что вся эта взрослая жизнь, в которой нужно снимать квартиру, заботиться об обедах, отвечать на письма, делать визиты и прочее, — просто сон, дурной сон. Мое детство живет здесь, в лесу, притаилось во мхах, как красные горошины клюквы — ими усеяны бессчетные поляны, стоит только сойти с протоптанной тропы и углубиться туда, где никого нет, кроме паутинок и лягушек. Собрать бы все это в корзину и унести с собой, да не выходит, не выходит, сколько ни пытайся. Сквозь пальцы утекает все это: небо, и ветер, и тишина, и звон хвои на солнце. Только надышишься, насмотришься, и опять горло перехватило.

— Елена, где ты? Нам пора.

Нехотя потянуться за шляпой. Обнять на прощание сосну и уйти. Пора ехать в Петербург.

Детство Елены (Элеоноры, как ее назвали в семье) Гуро прошло в псковских лесах, где было имение родителей Починок. С раннего возраста она начала вести дневники, записывая и зарисовывая свои впечатления. Слова и рисунки продолжали органично сочетаться в ее жизни, дополняя друг друга. Стихотворения перетекали в картины, прозу продолжали изображения, а все вместе составляло огромный мир миниатюрной девушки, сердце которой болело за каждую травинку и за каждую, даже нерожденную еще, душу.

«Я немало повидал на свете… но нигде и никогда не встречал так тесно сплетавшегося рисунка и стиха, как у Елены Гуро. Когда она работала над словом, она тут же рисовала. Когда она делала рисунок или акварель, она на краю записывала стихи или прозу. И так с раннего детства… Это было какое-то „солнечное сплетение“ видения и слышания. Гуляя с ней, я всегда поражался ее контакту с природой, до какой степени она соединялась с окружающей жизнью»[65], — вспоминал потом ее муж Михаил Матюшин.

В самом сердце Петроградской стороны среди громадных доходных домов вдруг возникает видение — двухэтажный деревянный особняк с верандой, глядящей в сад. Наверное, тут гуляют под деревьями, пьют чай, любуясь цветами, никуда не торопятся… Мираж? Такой была Петроградка 100 лет назад. Тихой, заросшей, едва начавшей застраиваться многоэтажными махинами. Этот домик был перестроен только в 1894 году, а до этого, в середине XIX века, был и вовсе одноэтажным — первому владельцу, купцу, места хватало.

Музыкант и художник Матюшин переехал сюда с женой Еленой из другого похожего деревянного домика в том же районе. Они кочуют по дешевым квартирам — денег нет, ведь в прежней семье Матюшин оставил четверых детей… Этот домик на Песочной улице (старое название улицы Профессора Попова) был тогда общежитием для литераторов, жилье сдавали за условные деньги или вовсе бесплатно. И для творческой пары это просто подарок. Они переезжают в квартиру № 12 на втором этаже. Там всего три комнатки, одна из них становится мастерской.

Елена проживет здесь совсем недолго, а Михаил — всю оставшуюся жизнь. В наше время все здание занимает Музей петербургского авангарда, он именуется также Домом-музеем Михаила Матюшина (в названии не упомянуты ни Елена Гуро, ни следующая его жена, Ольга Громозова-Матюшина, тоже писательница и художница).

С черно-белых фотографий на нас глядит девушка со вздернутым носиком и распахнутыми глазами; блузка с широкими рукавами застегнута на все пуговицы, простая длинная юбка, смешной вязаный берет, блуза украшена бантом — так может быть одета и наша современница. Милая, смешная, на дне глаз немного грусти. Матюшин часто фотографирует Лену: вот она сидит за столом, вот на мостках в лесу, с альбомом, запрокинула голову к верхушкам деревьев, вот с любимым котом, вот Елена с Михаилом сидят, обнявшись, на диване. Вот она за своим письменным столом: обои в мелкий цветочек, что-то пишет или рисует — какие миры рождаются в этот момент в ее голове?

Художница Елена Гуро — один из ярких примеров невидимости женщин. Она хорошо известна специалистам в литературе и в живописи, но мало знакома широкой публике. Ее дед по отцовской линии, маркиз, в 1793 году бежал в Россию от Французской революции, отец сделал военную карьеру и дослужился до генерала, а родившаяся почти век спустя, в 1877-м, Элеонора чувствовала родство именно с северной природой и землей — она ее питала и вдохновляла.

На рисунках, акварелях, картинах Гуро почти всегда присутствуют деревья. Отдельный листок, стебель, бутон, ягода — уже сюжет, рассказ, а не подготовительный этюд к чему-то другому. «Возможно, что в деревья вселяются духи гораздо более высокие, чем души людей. Чтобы создать эту громадную молитву гигантов к небу»[66], — напишет Елена.

Уже в 13 лет Елена Гуро поступила в Рисовальную школу Общества поощрения художеств, которая находилась тогда на Большой Морской улице. Позже занималась еще в нескольких частных студиях — у Яна Ционглинского, потом в школе Елизаветы Званцевой. В студии Ционглинского на Литейном проспекте преподаватель, чтобы погрузить своих студентов в стихию живописи, играл на рояле, утверждая, что звук и цвет едины. Елена и сама чувствовала это всем существом, ей не нужны были доказательства. А Матюшин пойдет дальше и в 1920-х годах в группе «Зорвед» (название образовано от слов «взор» и «ведать») станет исследовать влияние цвета на восприятие формы. «Быть в мастерской Ционглинского значило быть на грани всех современных знаний и понятий в искусстве, как за границей, так и у нас»