Магия на грани дозволенного - Анастасия Колдарева

Потянулись безликие дни, полные все того же безысходного, тошнотворного уныния.

Дэн бродил по дому, надолго застывая возле забранных решетками окон, до боли в глазах всматриваясь в гнетущую, ржавую от давно опавших листьев осень, развернувшуюся над городом чернильными тучами, щедрыми, мутными росчерками дождя и обморочно-серыми рассветами. За сиротливыми, изломанными остовами деревьев и каменной оградой виднелись стены соседних домов – окна в них не горели никогда, и дым из труб не шел. Дэн порой просиживал на подоконнике в коридоре до вечера. Близился декабрь, и темнело по-зимнему очень рано, однако дома по ту сторону улицы оставались необитаемыми.

Лисанский все больше времени проводил в своей спальне. Кажется, что-то писал… Листы, на которые Дэн наткнулся в день своего прибытия, видимо, были исписаны им.

В гробовой тишине, на цыпочках прокравшись по коридору и замерев напротив его комнаты, Дэн слушал, как торопливо скрипела ручка и шелестели страницы.

Нападать он больше не пытался – магический отпор Лисанского привел в чувство и надолго отрезвил. Однако мириться с этим не хотелось и, чтобы быть во всеоружии, пришлось взяться за изучение стихии. Поначалу боязливо, неловко и неуверенно, наугад нащупывая самые верные пути для протоков магии: по нервам от солнечного сплетения к горлу, от горла по рукам к кончикам пальцев. Работа была ювелирной и требовала высочайшего самоконтроля; она выматывала, и после нескольких часов тренировок Дэн падал на кровать, мокрый как мышь, и засыпал, чтобы проснуться разбитым, голодным и противно-липким от высохшего пота. Но игра совершенно точно стоила свеч.

Выходило, будто все, о чем на протяжении трех лет твердили в Интернате, гроша ломаного не стоило.

«Стихийная сила – беспощадная, убийственно опасная, не поддающаяся обузданию. Ею нельзя овладеть, ее нельзя укротить, а тем более использовать. Восходящий маг может научиться пропускать ее через проводники упорядоченным, однородным, направленным потоком, ибо прямое воззвание к стихии грозит ему гибелью…»

Пустая болтовня. День за днем экспериментируя с первородной магией, Дэн оставался жив и здоров. То ли древние маги, установившие законы овладения силой, здорово ошибались; то ли с тех пор что-то в структуре самой магии изменилось настолько, что теперь управляться с ней было тяжело, страшно, но вполне реально; то ли стихия таила в себе куда больше опасностей, чем казалось воодушевленному удачей Дэну. А то ли запрет был выставлен специально, при полном владении информацией, – с каждой тренировкой Дэн ощущал, как магия в нем растет и крепнет, и трудно было представить, до каких пределов способно дойти искусство управления стихией.

Сначала он пытался записывать впечатления, наблюдения и размышления. Завел дневник и исправно готовил отчеты. Однако за отчетами никто не являлся, а здравые мысли по поводу стихии исчерпались уже на третьи сутки, и в голову полезли самые фантастические теории, которые в конце концов наскучили.

О том, чтобы поговорить с Лисом, не могло быть и речи. Хотя тому, очевидно, хватило полугода, чтобы во многом разобраться.

Они почти не разговаривали. Не здоровались по утрам. Не прощались перед сном Иногда бледной, истончившейся, изможденной тенью Лисанский слонялся по коридору, спускался вниз и запирался в столовой – темной захламленной комнате с вечно зашторенными наглухо окнами. Все в той же замызганной рубашке с оторванными пуговицами и в джинсах, которые не снимал, наверное, с самого начала своего заточения. Теплой одежды у него Дэн не видел, хотя иногда по утрам в гостиной на кресле у камина видел забытый шерстяной плед. Впрочем, даже невзирая на положение заключенного и нездоровую бледность, Лис держался с неизменным высокомерием и надменностью. Наверное, впитанную с молоком матери привычку к роскоши и воспитание, основанное на сознании собственного превосходства, было не вытравить ничем.

На следующее после прибытия Дэна утро он появился с чистой головой и с тех пор не дал ни единого повода для брезгливых издевок. Он не утратил достоинства, хотя подчас Дэну казалось, что ему стоит огромных усилий держать спину прямо и следить за холодным прищуром глаз. Подчас, думая, что никто не видит, Лисанский как-то странно сжимался, цепенел, вздрагивал. Дэн не следил за ним – один его вид поднимал в душе столько горьких воспоминаний, что хотелось оскорбить, ударить, убить, лишь бы отпустило.

Сколько минуло времени, Дэн не мог сказать. На второй неделе он сбился со счета: в один прекрасный день не сумел вспомнить, ставил ли уже дату в записях или нет. Никто не появлялся, чтобы проконтролировать, как идут дела, не требовал отчетов.

И постепенно в душу закралась тревога, подкрепленная еще и рассказами сумасшедшего душегуба Мефисто, который завел привычку поджидать его в комнате после ужина и вещать замогильным голосом о своих злодеяниях. Дэн чувствовал, что сходит с ума от бесконечной тишины и неопределенности, от отчужденности Лисанского, от принятого обоими обета молчания, от накапливающейся в душе злости. Его бросили? О нем забыли? Магистр предал его? Почему никто до сих пор не сообщил, как продвигается расследование? Кем оказался убитый подросток? Нашли ли третьего пропавшего ребенка? Теперь казалось, что все это никогда не происходило, будто и служба в Ордене, и Семен Матвеев, и тот злосчастный черный маг просто приснились.

Единственным, что не менялось, что бесконечно наводняло тревожные, бессонные ночи, было веснушчатое лицо в обрамлении каштановых волос с игравшими в лучах закатного солнца огненными бликами. И упрямый взгляд серых глаз исподлобья, и плотно сжатые губы. И узкая ладонь, прижатая к животу… Впрочем, и любимое лицо уже начинало бледнеть, и смазывались краски, и расплывались линии – чем дальше, тем чаще Дэн ловил себя на том, что ему было все труднее его представить.

Завтраки, обеды и ужины появлялись в гостиной на столе исправно – значит, кто-то заботился об узниках. Воду в ванной трудно было назвать горячей, но она была к услугам Дэна в любое время. Значит, кто-то оплачивал счета…

В этот вечер, недели через две или три после прибытия, Дэн зажег камин в гостиной, чтобы не замерзнуть. У него уже выходило довольно сносно: ковры не вспыхивали, ладони не покрывались ожогами.

Ветер гудел в дымоходе и задувал в оконные щели – по-осеннему стылый, промозглый, сырой. Дождь свирепо колотил по карнизу с самого утра. Перепутанные витражи потускнели. Когда-то, еще до того как стекла разбились и были восстановлены, эти витражи наверное, ярко блестели, разбрасывая по комнате красочные блики. Теперь смотреть на их блеклое мерцание становилось больно, и Дэн задернул шторы. Устроился в кресле у камина, потягивая горячий шоколад из большой кружки. Приятное тепло разливалось по телу. Приторно-сладкая густая жидкость придавала вечеру такой непривычный здесь оттенок почти домашнего уюта.