Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

через год после его смерти). Но магнитофонные записи его песен были, без преувеличения, в каждом доме. Мой младший брат Коля замечательно играл на гитаре и пел «под Высоцкого». Он не просто знал практически все его песни, но переписал с магнитофона от руки все доступные тексты! И я (из-за пониженного слуха магнитофонные записи очень трудно воспринимались) уже тогда начала понимать филигранность словесной техники Высоцкого, емкость его слова, сюжета, образа, словесного жеста. Все старательно замазываемые и отретушированные официальным искусством язвы советского прошлого и настоящего открывались в его песнях, и открывались «от первого лица», что было особенно убедительно.

Репрессии – в «Баньке по-белому» (1968):

Сколько веры и лесу повалено,Сколь изведано горя и трасс!А на левой груди – профиль Сталина,А на правой – Маринка анфас…

В «Балладе о детстве» (1975):

Я рождался не в муках, не в злобе, —Девять месяцев – это не лет!Первый срок отбывал я в утробе, —Ничего там хорошего нет…

Война:

Вот шесть ноль-ноль – и вот сейчас обстрел, —Ну, бог войны, давай без передышки!Всего лишь час до самых главных дел:Кому – до ордена, а большинству – до «вышки»…(«Штрафные батальоны». 1964)

Тюрьма:

Как хорошо устроен белый свет! —Меня вчера отметили в приказе:Освободили раньше на пять лет, —И подпись: «Ворошилов, Георгадзе».(«Мы вместе грабили одну и ту же хату…». 1963)

Пьянство:

Считать по-нашему, мы выпили немного —Не вру, ей-богу, – скажи, Серега!И если б водку гнать не из опилок,То что б нам было с пяти бутылок!(«Милицейский протокол». 1971)

Бессознательная и осознанная общественная глухота:

И я не отличался от невежд,А если отличался – очень мало, —Занозы не оставил Будапешт,А Прага сердце мне не разорвала.(«Я никогда не верил в миражи…». 1979 или 1980)

И многое, многое еще.

Привлекали не только остроумие и сатирическая едкость. Этого было бы слишком мало. В лучших песнях Высоцкого стонала страстность безысходности, и страдающая душа искала объяснение.

Спасите наши души!Мы бредим от удушья.Спасите наши души!Спешите к нам!Услышьте нас на суше —Наш SOS все глуше, глуше, —И ужас режет душиНапополам…(«Спасите наши души». 1967)

Как резало души замерших слушателей долгое гудящее «м» в конце припева…

В одной из лучших своих песен «Старый дом» (1974) он вплотную подходил к решению вопроса

…Что за дом такой,Почему – во тьме,Как барак чумной?

А вот и ответ хозяина:

…Траву кушали,Век – на щавеле,Скисли душами,Опрыщавели,Да еще виномМного тешились, —Разоряли дом,Дрались, вешались.

И все-таки выход есть:

Рвусь из сил – и из всех сухожилий,Но сегодня не так, как вчера:Обложили меня, обложили —Но остались ни с чем егеря!(«Охота на волков». 1968)

Позже, правда, и этого выхода не осталось, только вера – в любовь, в Того, кто над нами, и в собственную совесть.

Помню, особенно меня поразило мастерство Высоцкого в «Песне самолета-истребителя» (1968). Отождествить себя с бездушной машиной – это надо было суметь!

В этом бою мною «юнкерс» сбит —Я сделал с ним, что хотел, —А тот, который во мне сидит,Изрядно мне надоел!

Фигура «того, который во мне сидит» далеко не однозначна. И когда он «ткнулся лицом в стекло», истребителю далеко улететь не удалось. Без какого-то, пусть необъяснимого и невыносимого порой высшего начала неизбежно сорвешься в глубокое пике, хоть и споешь напоследок:

«Мир вашему дому!»

Жестоко, но точно почувствовала характер Высоцкого как общественного и художественного явления легенда нашей оперы Галина Павловна Вишневская, одна из самых привлекательных фигур русского искусства. В своих бескомпромиссных и беспощадных мемуарах она заметила:

Архипелаг ГУЛАГ сделал свое дело. Вот он, сегодняшний русский человек. Он орет, он вопит на весь мир своим пропитым, хрипатым голосом и воет, как затравленный, загнанный, но еще очень сильный зверь. И чувствуешь, что все эти песни про нас и все мы из одной стаи. Да, народ породил Высоцкого и признал его своим бардом, трибуном, выразителем своего отчаяния и своих надежд. Но что же должен был пережить народ, через какие моральные ломки пройти, чтобы вот эти блатные истерические вскрики уркагана находили такой массовый отклик во всех слоях советского общества! [3]

И все-таки, пожалуй, Галина Павловна несправедлива, чему свидетельство – стихийные всенародные похороны Высоцкого в дни пресловутой, подвергнутой бойкоту Московской олимпиады 1980 года. Я помню горестное потрясение от сообщения о его смерти (которое не вдруг и не сразу убедило: «не верили, считали – бредни…») и пожаром разошедшиеся слухи о запретной массовости похорон. Хорошо сказала Ахмадулина:

Спасение в том, что сумели собраться на площадьне сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,а стройным собором собратьев, отринувших пошлость.Народ невредим, если боль о Певце – всенародна.(«Владимиру Высоцкому». 1980)

Так хоронят только того, кто сумел сказать нечто важное для всего народа, кто сумел уловить суть национального характера:

Я не люблю, когда – наполовинуИли когда прервали разговор.Я не люблю, когда стреляют в спину,Я также против выстрела в упор…(«Я не люблю». 1969)

Кому из трех наших великих бардов суждена вечность? Кто сумеет расположиться в ней с наибольшим комфортом? Все-таки, наверное, Окуджава. Если песни Галича и Высоцкого коррелировали с социально-бытовым, психологическим, сатирическим романом, то лучшие творения Окуджавы – это романы философско-лирические. А ведь именно лирика трогает самые заветные и вечные струны человеческих сердец.

В юности Окуджава был для меня как воспетый им «надежды маленький оркестрик», как неоспоримое утверждение, что живы вечные истины – дружбы, любви, сострадания, терпимости, труда и искусства. Наименование «оркестрик» тем более уместно, что все шло с голоса, с записей и пластинок. Печатные сборники появились много позже, и только в 2001 году том Окуджавы украсил Большую серию «Новой библиотеки поэта».

Если существует неофициальный гимн шестидесятников, то это, конечно, песни Окуджавы, который глубже и точнее всех охарактеризовал свое поколение:

Пока безумный наш султансулит дорогу нам к острогу,возьмемся за руки, друзья,возьмемся за руки, ей-богу…(«Старинная студенческая песня». 1967)

В 1988 году он подтвердит:

Да, это мое поколенье,и знамени скромен наряд,но риск, и любовь, и терпеньена наших погонах горят…(«Мое поколение». 1988)

И уж совсем конкретно уточнит в тех же 1980-х:

Шестидесятники развенчивать усатого должны,и им для этого особые приказы не нужны:они и сами словно кони боевыеи бьют копытами, пока еще живые.<…>Шестидесятникам не кажется, что жизнь сгорела зря:они поставили на родину, короче говоря.Она, конечно, в суете о них забудет,но ведь одна она. Другой уже не будет.(«Шестидесятники развенчивать усатого должны…»)

Подписываюсь под каждым словом. И надеюсь, что продолжила эти заветы – как могла.

Не сосчитать любимых песен, которые напевались сами – и в горе, и в радости, и в раздумьях. Помню, в очень нелегкую для нас обеих пору мы с сестрой Верочкой коротаем ненастный ноябрьский вечер, и с пластинки обволакивает любимый баритон:

Ах, ничего, что всегда, как известно,наша судьба – то гульба, то пальба…Не оставляйте стараний, маэстро,не убирайте ладони со лба…(«Песенка о Моцарте». 1969)

Что тут скажешь? Только адресуешь певцу его же