Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

«Нового мира», откуда убрали Твардовского? Почему пропало желание гоняться за поэтическими и прозаическими новинками? Жизнь в провинциальном закрытом (хотя и очень крупном) городе не располагала к постоянному слушанию западных голосов и к поискам там– и самиздата, а меня к тому же в поисках информации очень ограничивал пониженный слух. Пожалуй, одной из главных причин была уже пройденная школа хорошей литературы. Ведь так же, как человеку с развитым музыкальным слухом физически трудно выносить фальшивые ноты, так и искушенному читателю режут ухо натянутая интонация и вымученная тривиальная лексика. Очень повлияла на меня постоянная искренность родителей и любимых учителей: если невозможно было сказать правду, они просто молчали, но то, что говорилось, – говорилось от сердца и от души. Кстати, искренность и откровенность – разные вещи, и это убеждение сложилось у меня именно в те годы. К сожалению, стремление «открыться до конца» никогда не было мне свойственно, и впоследствии я не раз слышала от любимого: черт возьми, никогда не встречал более закрытого человека… Даже здесь, на этих страницах, не дается мне полная распахнутость. А ведь внешне я всегда производила впечатление открытой, доброжелательной, гостеприимной «хозяйки большого дома».

Существенно, что мне очень редко приходилось участвовать в сознательном обмане и умолчании. Отчетливо помнится только эпизод с книгой Московича. Студентам я всегда говорила то, что хотела и думала; кажется, за это меня и любили, да еще за всегдашний неподдельный интерес к их бытию (был, конечно, и профессионализм, и исследовательский драйв, но я сейчас не об этом). В партию мне вступать не то что сознательно не хотелось (это ведь было очень мощное карьерное подспорье, особенно для университетского преподавателя), а как-то не тянуло – тоже подсознательно. Но вера в святость революционных идеалов, в подлинность Октября жила долго. Очень долго. Я, пожалуй, и сейчас не зачеркиваю эту подлинность.

Забавно, но очень много толчков для критического осмысления окружающей действительности дали русская классика и биографическая литература. В частности, биография Ленина. Ведь подумать только: родному брату казненного за подготовку к цареубийству спокойно вручили золотую медаль после окончания гимназии! И дали поступить в университет…

Вернусь, однако, к повседневному кругу чтения (и слушания!) 1970-х. Получилось так, что в нашем кругу место современной прозы оказалось занято авторской песней. Галич, Окуджава, Высоцкий – боги второй половины шестидесятых и нескончаемых семидесятых. Скажу без преувеличения, что их песни знали, слушали и пели все (первым по популярности оставался, конечно, Высоцкий). Этот небывалый доселе сгусток словесной культуры сформировался, расцвел и начал осыпаться практически на моих глазах, и вот что мне сейчас думается о причинах наблюдаемого процесса.

Информационная революция, ворвавшаяся в нашу жизнь на плечах революции научно-технической, привела к необратимым изменениям человеческого восприятия. Радио, телевидение, позже интернет сузили доходящие до широких масс вербальные объемы, и это породило необходимость интегрального искусства – интеграции слова и музыки, слова и авторского исполнения, слова и графически-живописной компоненты, слова и театрализованного действия. Авторская песня спрессовывала в единый, доступный для локального восприятия художественный факт массу социальной, исторической, эмоциональной, личностной информации, а ее сюжетность, разворачивающаяся во времени и оправленная музыкальными рамками, отграничивала этот факт от привычной формы лирического стихотворения. В сущности, многие произведения Галича, Высоцкого, Окуджавы напоминают микророман – психологический, плутовской, сатирический, лирический.

Первая услышанная мной (как ни смешно, в нашем студенческом женском туалете – месте секретных излияний) песня Галича «Про маляров, истопника и теорию относительности» долго оставалась анонимной, но остроумие и залихватский напев сделали ее непременной участницей студенческих и семейных застольных посиделок. Чуть позже до нас доплыли «Облака», уже под именем автора, и восхитили всех. Горькая насмешка над «сладкой» жизнью реабилитированных таким семьям, как наша, была близка и понятна:

Я и сам живу – первый сорт!Двадцать лет, как день, разменял!Я в пивной сижу, словно лорд,И даже зубы есть у меня!

Помнится, маму особенно поразила строчка о зубах – как о несомненном и убедительном свидетельстве советского материального благополучия.

К концу шестидесятых с магнитофона лавиной полилась жгучая современность, с особым, «галичевским» прононсом.

…Ну как про Гану – все в буфет за сардельками,Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами.А как вызвали меня, я свял от робости,А из зала мне кричат – давай подробности!(«Красный треугольник»)

Да, недаром после выступлений Галича в Париже русские эмигранты первой волны недоумевали: талантливо, зажигательно, только на каком языке он поет?! Однако для нас каждая деталь, каждое слово попадали не в бровь, а в глаз: сардельки и сосиски уже с начала шестидесятых были вожделенным дефицитом, который удавалось «поймать» в определенные дни в служебных буфетах; практически всем была знакома липкая атмосфера нездорового любопытства при публичном обсуждении абсолютно частных и интимных жизненных ситуаций и жуткое чувство робкого страха одиночки, стоящего перед распаленной аудиторией.

…Я гляжу на экран, как на рвотное:То есть как это так, все народное?!Это ж наше, кричу, с тетей Калею,Я ж за этим собрался в Фингалию!..(«Баллада о прибавочной стоимости»)

Политэкономия (как капитализма, так и социализма) входила в обязательный пакет общественных дисциплин во всех вузах. «Марксистскую научность» советские специалисты обязаны были знать назубок. История о бедолаге, получившем «капиталистическое» наследство и нарвавшемся на фингальскую «революцию» и национализацию земель, фабрик и заводов, наглядно разоблачала опостылевшую ложь о благом отсутствии частной собственности, и мы с наслаждением распевали:

– Дорогой ты наш, бархатный, саржевый,Ты не брезговай, Вова, одалживай!Мол, сочтемся когда-нибудь дружбою,Мол, пришлешь нам, что будет ненужное…

Бешеным успехом пользовался цикл о Климе Петровиче Коломийцеве, «Песня-баллада про генеральскую дочь» и многое, многое другое. Все, конечно, со слуха:

Есть магнитофон системы «Яуза»,Вот и все. И этого достаточно.(«Мы не хуже Горация»)

После 1968 года, в марте которого состоялся знаменитый концерт Галича в новосибирском Академгородке, стала известной песня «Памяти Б. Л. Пастернака»:

…Ах, осыпались лапы елочьи,Отзвенели его метели…До чего ж мы гордимся, сволочи,Что он умер в своей постели!

Я всегда цитировала эти строчки, когда рассказывала студентам о Пастернаке.

После вынужденной эмиграции Галича в 1974 году до читающего сообщества стала доходить его пронзительная лирика: «Песня исхода», «Поезд», «Уходят друзья», «Песня про велосипед», «Опыт ностальгии». В 1970-х уже вовсю развернулась еврейская эмиграция из СССР, и многие, кого это коснулось непосредственно, повторяли:

Уезжаете?! Уезжайте —За таможни и облака.От прощальных рукопожатийПохудела моя рука!(«Песня исхода». 1971)

Наслушавшись этих песен, я, как всегда с полюбившимися авторами, начинаю собирать все доступное самого Галича и о нем. К сожалению, в полном объеме Александр Аркадьевич дошел до нас только к двухтысячным. В 2006 году я куплю (наконец-то не «достану», а куплю, и не на барахолке, а в магазине) зеленый томик «Новой библиотеки поэта», который с тех пор станет одной из самых любимых и