Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

повторю – и про себя, и вслух:…А здесь, в глухом чаду пожараОстаток юности губя,Мы ни единого удараНе отклонили от себя…(«Не с теми я, кто бросил землю…». 1922)

Безоговорочное принятие Родины и Судьбы исподволь воспитывалось и ее стихами. Меня не столько восхищала, сколько утешала цельность и бескомпромиссность ее нравственного облика; в отличие от Пастернака, она никогда не обольщалась Сталиным и К°, «далями социализма» и прочими прелестями пятилеток. Трагедию советской эпохи запечатлели все-таки «Реквием» и «Поэма без героя», а не «Доктор Живаго». И такой ученик, как Бродский, мог появиться только у Ахматовой. (У Пастернака – всего лишь Вознесенский, пусть простят мне они оба это «всего лишь».)

«Поэму без героя» я перечитывала несчетное множество раз, ее смысловая бездонность сродни «Онегину». А в последние годы с пронзительным чувством утешения открываю страницу с «Приморским сонетом» (1958):

…И кажется такой нетрудной,Белея в чаще изумрудной,Дорога не скажу куда…

Можно ли целомудренней сказать о тайне смерти, которую каждому предстоит разгадать в одиночку?

Сколько, оказывается, я помню ахматовских строк, и как помогают они справляться с грузом «суровой эпохи». Близко и дорого мне также в высшей степени свойственное Ахматовой (в творчестве! в жизни, как мы знаем, бывало и по-другому) критическое отношение к себе, способность к раскаянию и покаянию, нечастая у поэтов XX века. Она и в этом верная ученица Пушкина, и горестная самоирония Бродского унаследована от нее.

Теперь мне кажется, что не без воздействия Анны Андреевны я писала свое обращенное к первому мужу прощальное стихотворение:

Я не люблю тебя.Одна лишь жалостьК нескладности и слабости твоейНа дне пустом пустой души осталась.И не пытаюсь я бороться с ней:Жалеть – гуманно…Да боязнь – осудят,Да женское – а все же не одна.И робкая надежда: может, будет?Не счастье, нет – хотя бы тишина.Вот только бы не снилось мне ночамиСквозь рот безвольный твой и штрих бровейНасмешливое горькое молчаньеБескомпромиссной юности моей.

В 2000-е годы я буду без конца перечитывать «Записки об Анне Ахматовой», созданные Лидией Корнеевной Чуковской, – потрясающий документальный роман о беспощадной дружбе и подспудной, неконтролируемой сознанием вражде двух равновеликих женских душ. Куда до этой прозы самой изощренной беллетристике…

И наконец, Мандельштам. Впервые его строки дошли до меня на отдельных и разрозненных машинописных листочках, поэтому запоминалось и трогало самое простое и безыскусное:

…Все, Александр Герцевич,Заверчено давно.Брось, Александр Сердцевич,Чего там! Все равно!(«Жил Александр Герцевич…». 1931)

Пронзительный «Щелкунчик», обращенный к Надежде Яковлевне (а может быть, и к себе самому):

Куда как страшно нам с тобой,Товарищ большеротый мой!Ох, как крошится наш табак,Щелкунчик, дружок, дурак!А мог бы жизнь просвистать скворцом,Заесть ореховым пирогом,Да, видно, нельзя никак…Октябрь 1930

Позже начало завораживать нерасторжимое единство древнего и современного, явленное в одном тексте. «Золотистого меда струя из бутылки текла…» – казалось бы, вся «печальная Таврида» стихотворения принадлежит вечности, но «в комнате белой, как прялка, стоит тишина», и что она предвещает? А тоскливый возглас финального четверостишия «Золотое руно, где же ты, золотое руно?» коррелирует с датой написания – 1917 годом.

Фрагментарное, а порой и полуподпольное чтение долго не позволяло составить единое представление об этом поэте. Застревали в памяти колдовские по глубине душевного проникновения отрывки:

Образ твой, мучительный и зыбкий,Я не мог в тумане осязать.«Господи!» – сказал я по ошибке,Сам того не думая сказать…(«Образ твой, мучительный и зыбкий…». 1912)

Вся тоска интеллигентского неверия, как в капле воды, в этих четырех строках.

Гениальная концовка «Декабриста» (1917), от которой до сих пор, как в юности, кружится голова:

Все перепуталось, и некому сказать,Что, постепенно холодея,Все перепуталось, и сладко повторять:Россия, Лета, Лорелея.

Знаменитый «Ленинград», донельзя опошленный неграмотными музыкальными интерпретациями глухих к поэтическому слову эстрадников, но сохранивший осязательную точность «детских припухлых желез» и ужас ожидания «вырванного с мясом звонка» на черной лестнице.

И, конечно, наотмашь, как пощечина, хлещущая характеристика Сталина и «запроданной рябому черту» страны:

…Что ни казнь у него – то малина.И широкая грудь осетина.(«Мы живем, под собою не чуя страны…». 1933)

Дата написания – 1933 год! Вот вам и поклонник «блаженного, бессмысленного слова». Немногим было дано такое точное социальное зрение. В том же году появится страшная своей будничной правдой зарисовка «московского злого жилья»:

…А стены проклятые тонки,И некуда больше бежать,А я как дурак на гребенкеОбязан кому-то играть.(«Квартира тиха как бумага…». 1933)

В 1987 году в переполненном актовом зале Горьковского университета состоится обсуждение только что опубликованных «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова. Я прочитаю со сцены мандельштамовское «Мы живем, под собою не чуя страны…», и аудитория, казалось бы уже так много услышавшая и узнавшая, растерянно замрет.

А в далеком 1973-м в нашем доме появится украденный из типографии, непереплетенный блок томика Мандельштама из «Библиотеки поэта». В Горьком эту книжку достать было практически невозможно, и когда мама оказалась в очередной командировке в Ленинграде, она отправилась на знаменитую «в узких кругах» книжную барахолку, располагавшуюся в потайном глухом дворе Литейного проспекта. Прислушавшись к ее осторожному бормотанию «Куплю Мандельштама, куплю Мандельштама…», подошел молодой человек, сунул в обмен на протянутые 60 рублей (половину тогдашней средней зарплаты) бумажный сверток и предупредил: «Не разворачивайте!» Видимо, мать не сумела скрыть своей растерянности, потому что «продавец» улыбнулся и добавил: «Здесь есть спекулянты, но жуликов здесь нет». Зайдя в парикмахерскую и усевшись под феном, мама трясущимися руками развернула газетную обертку – под ней был Мандельштам.

Одним из весьма значимых для меня результатов гайдаровских реформ станет ликвидация вконец замучившего товарного дефицита – помимо позорных талонов на самое необходимое, в 6 утра я бежала занимать очередь за молоком для маленького сына. Даже в относительно благополучном 1980 году на пятом месяце беременности пришлось ехать за пеленками и прочим детским приданым в Ленинград: в Горьком в буквальном смысле не было ничего. После 1992 года меня не могло не радовать и как на дрожжах растущее книжное изобилие. Но вот исчезновение знаменитого советского книжного «черного рынка»… Господи, какие люди появлялись на книжных развалах в укромных городских уголках, какие знакомства завязывались, сколько раздавалось остроумных и глубокомысленных реплик, какие споры кипели над разложенными прямо на земле томиками! Достаточно сказать, что главную любовь своей жизни, отца моего единственного сына я встретила на книжной барахолке.

А книжные магазины! В советское время любой занюханный райцентр имел вполне приличную книжную «торговую точку». Поскольку в Горьком дефицитные издания исчезали с прилавков мгновенно (или вообще на них не появлялись), приходилось обшаривать магазины Ветлуги, Линды, Павлова – и сколько находок ждало меня там: от томика стихов Юлиана Тувима до Хулио Кортасара в серии «Мастера современной прозы». Розыски в букинистических отделах тоже приносили свои плоды, хотя редкими изданиями и вообще полиграфическими изысками я никогда не увлекалась – был бы текст, пригодный для чтения. Правда, увидев в