Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

домашней пушкиниане Г. В. Бедняева (нижегородского поэта и преподавателя с маминой кафедры) полного прижизненного «Онегина» 1833 года, я вздрогну и, спросив разрешения, благоговейно поглажу и даже понюхаю шероховатую обложку из плотной серой бумаги.

Домашние библиотеки! Долгое время они были маркером, визитной карточкой, приглашением к общению, предметом гордости и взаимного соревнования. Да чем только они не были! Сколько подлинной страсти, трудов и денег ушло на мое книжное собрание – без ложной скромности, одно из лучших в городе. Зато все свои культурологические комментарии я писала, практически не выходя из дома, а до всемогущего интернета тогда было еще далеко. Но и сегодня, полностью отдавая должное электронным информационным возможностям, предпочитаю подержать в руках, открыть и полистать печатную книгу. Книгу – ощутимый кусок словесной, графической, живописной культуры, кусок запечатленного труда, кусок вечности.

Да, ныне приходит пора расставаться с накопленными собраниями. Все чаще в квартирах молодежи растерянно ищешь и не находишь привычного силуэта книжных полок. Наверно, это оправданно, но до чего мне жаль ауры строчек, цитат, образов, которая придавала неповторимый аромат дружескому общению, и как понимаю я Т. М. Жирмунскую, воскликнувшую в стихотворении «Моей библиотеке» (1966):

Я продаю свою библиотеку,Я в десять тридцать букиниста ждуОценщикам модерна на потеху,Утильщикам на зависть и вражду…<…>Но как расстаться с этими томами,Где ум и сердце, красота и жар?Ненужных нет, бездарных нет меж вами.Вы точно люди. Вы – живой товар.Шкафы томов! Я под дождями мокла,Чтобы подписку разрешили мне.Прощайте вы, светящиеся окнаВ пустой, в глухой, во внутренней стене.

Изуродованный цензурой, позорным и лживым предисловием А. Л. Дымшица, но любовно переплетенный томик Мандельштама сыграл свою роль: я стала гораздо отчетливей представлять себе эту необыкновенную по таинственной глубине фигуру русской поэзии. Пленяла причудливо сочетавшаяся роскошь и простота образной структуры, ошеломляющая и отчаянная точность социального анализа, «присяга чудная четвертому сословью», которой поэт, несмотря ни на что, не мог и не хотел изменить.

Он сам предсказал свою посмертную судьбу в пронзительном стихотворении 1933 года «Это какая улица?..»:

…Мало в нем было линейного,Нрава он не был лилейного,И потому эта улицаИли, верней, эта ямаТак и зовется по имениЭтого Мандельштама…Апрель 1935

Позже, уже в перестроечные годы, настанет черед воспоминаний Надежды Яковлевны – великой вдовы, как называли ее современники. Когда я читала студентам перемежающиеся постоянными уточнениями заметки о лагерном бытии и гибели Осипа Эмильевича, то с немалым трудом удерживала срывающийся голос. Беспощадный сарказм «Второй книги» по сей день помогает мне сохранять на должной высоте планку нравственной оценки подлостей и пошлостей современной российской действительности, корни которых так и не выдернуты из прошлого.

Кстати, при всей уважительной любви к личности и творчеству Л. К. Чуковской, никак не могу согласиться с той уничижительной характеристикой мемуаров Надежды Яковлевны, которая дана в книге «Дом поэта». Право вдовы Мандельштама на некоторые неточности и порой слишком фамильярные характеристики выстрадано, сполна оплачено и полностью искупается не щадящей себя откровенностью.

Почему-то в моем читательском мире не пролегало пресловутой границы, в шутку характеризуемой следующим образом: «чай, собака, Пастернак» – «кофе, кошка, Мандельштам». Так же, как Толстой и Достоевский, необходимы были оба, как равно необходимыми оказались Цветаева и Ахматова. Не думаю, что это показатель всеядности. Необходимым становилось все настоящее, «крупное, неотменимое», все, что свидетельствовало о подлинной человечности и страстном, нескончаемом, у каждого своем поиске истины.

Как по-разному великая четверка воспринимала один и тот же кровоточащий кусок времени и истории, выпавший им на долю! (Один и тот же – напоминаю годы рождения: 1889 – Ахматова, 1890 – Пастернак, 1891 – Мандельштам, 1892 – Цветаева.) И как глубоко, нестандартно, пластично и чувственно явлено время в их творчестве. К слову, у меня никогда не возникало желания присоединить к ним Маяковского, видимо, из-за насилия, учиненного им по собственной воле над собственным поэтическим трудом. Ничего подобного не могло быть в судьбе тех четверых, и это лучшее доказательство высшего качества их человеческой природы. Они не только прочно поставили мой поэтический слух, навсегда задав планку восприятия художественного слова, но и воспитывали бесстрашие: если существует такое искусство, то, что бы ни происходило, жить не страшно…

Погружение в безвременье

(1972–1975)

А впрочем, какое уж тут бесстрашие! В 1975 году я защищала кандидатскую диссертацию, и по настоянию коллег пришлось удалить из библиографического списка книгу известного лингвиста и культуролога В. А. Московича, незадолго до этого эмигрировавшего в Израиль. Царапнуло внутри неприятным холодком, но и только. А ведь еще в 1969-м я слушала блестящее выступление Московича, бывшего оппонентом на защите одного из лучших учеников Б. Н. Головина – Рафаила Юрьевича Кобрина, моего коллеги и друга. На глазах менялось отношение к новому в нашей науке. Например, если в 1960-х Юрий Михайлович Лотман (как и Тартуская семиотическая школа) были нашими кумирами, то уже с начала 1970-х начинается осторожное отторжение, а затем и откровенное неприятие и осуждение многих его работ.

В общем, жизнь текла безостановочно, повседневность требовала какого-никакого, а осмысления, тем более что после 1968 года (вторжения советских войск в Чехословакию) ощущение если не пошлости, то вязкой косности мысли и действия начинало бессознательно затруднять дыхание. 1970-е и 1980-е годы горько вспоминаются незаметным ростом усталого равнодушия, ватного бессилия любой внеличной инициативы. Потому и погружались с головой многие мои друзья в личную жизнь, в доступное искусство, во всевозможные хобби, в пьянство наконец. Или готовились к эмиграции.

По слову Пушкина, «мыслей и мыслей» требует проза, «стихи – дело другое». И как раз с осмысляющей действительность прозой в эти годы дело обстояло неважно: не могу вспомнить ни одного имени, кроме Юрия Трифонова. С начала 1970-х с журнальных и книжных страниц исчезает все о Сталине и сталинизме, как будто в жизни страны просто не было ничего похожего. Изымаются даже упоминания о «криминальных» причинах смерти соответствующих авторов – «трагически погиб» вместо «расстрелян» встречается сплошь и рядом (гневно и яростно написала об этом Л. К. Чуковская в своем «Процессе исключения»). Растет фальшь интонации в повествованиях о современной жизни; не только отсутствуют ответы, но и не ставятся сами вопросы – например, о всем очевидном росте социального неравенства и коррупции; на глазах ширится надрывное воспевание «Великой Победы» и формируется смешной и грустный культ Леонида Ильича – над присуждением Ленинской премии по литературе его автобиографическим запискам, к тому же явно не им и созданным, не мог саркастически не смеяться ни один филолог.

Когда вспоминаешь эти годы, задним числом хочется осмыслить причины, которые сформировали интуитивную способность отталкиваться от фальши как в жизни, так и в искусстве. Безусловно, это отторжение происходило на подсознательном уровне, знание и осмысление полученного знания пришли позже, в годы гласности. Но почему захлопывались голубоватые книжки так любимого ранее