Две сестры - Жорж Санд

правах родной дочери, а пока просил меня принять довольно кругленькую пенсию. Кузина в Ницце, которая, в сущности, добрейшая женщина и души во мне не чает, взяла на себя часть расходов на мой туалет, и таким образом я оказалась в двадцать один год обладательницей годового дохода в пятьдесят тысяч франков. Это немного для той сферы, в которой я живу, но для того, как я в ней живу, этого достаточно. Я не держу своего дома, у меня нет даже самого скромного уголка, где бы я могла сказать, что я у себя. Мне этого не позволяют, все наперебой приглашают меня к себе, чтобы блистать зимой в столицах, а летом на водах, на морских купаниях, в Швейцарии или в Шотландии.

Во всех концах Европы есть гостиные, куда меня призывают, замки, где мечтают заполучить меня, праздники, на которые меня ждут-не дождутся. Дорожных расходов для меня не существует: все знают, что я относительно бедна, и потому за мной приезжают, меня увозят и доставляют на место. Мне остается только расходоваться на мой туалет, и тут я прилагаю весь свой ум, потому что я знаю, что красота моя и изящество составляют плату за все ласки, которые мне оказывают. Я душа праздников. Я говорю это не из хвастовства, вы сами должны были это слышать. Я являюсь на них тем, чем я хотела быть — лучшим их украшением, звездой первой величины, и я всегда умела так устраивать, чтобы не давать другим занять мое место. Это, впрочем, и не трудно. Метеоры, которым хотелось бы блистать ярче моего, обыкновенно очень скоро наталкиваются на мужские светила, которые увлекают их за собой, или о которые они разбиваются. Я же не даю себя задеть и иду своей дорогой.

Дело, видите ли, в том, что я-таки не глупа. Я не придаю никакой цены ложным благам мира сего, у меня нет бриллиантов, и я не мечтаю приобрести их ценою замужества или продажи своего тела. Мне не нужны ни дорогие материи, ни кружева; я простой лоскуток умею так приспособить, что с помощью него всех затмеваю собой. Я слыву за первую щеголиху, а между тем, для поддержания этой репутации я трачу не более двадцати пяти тысяч франков. Остальные свои деньги я раздаю лакеям и бедным. Эти две породы нищих нужнее всего для личности в моем положении. Щедро награждая прислугу тех домов, где вы гостите, вы можете быть уверены, что служить вам будут лучше, чем самим господам, и что вы никогда не сделаетесь предметом лакейских сплетен. Оделяя бедняков, вы смело можете позволять себе всякие бесчинства и не бояться никакого скандала. Всегда найдутся голоса, которые скажут: «она делает так много добра; она сострадательна, сама ходит за больными, рискуя схватить заразу. Сердце у нее золотое, а до остального нам что за дело?»

Вы как будто ужасаетесь, мисс Оуэн? Это только потому, что вы не хотите вдуматься в дело как следует. Я эти вещи обдумала основательно, прежде чем принять те средства, которые мне представлялись, и я решила делать добро. Если меня не влек к этому инстинкт сердца, если в молодости я не имела хороших руководителей, сознайтесь, во всяком случае, что холодный рассудок преподал мне добрые советы, и что я избрала такую дорогу, по которой немногие светские женщины в состоянии за мной последовать. Я никому не уступала того мнимого права, которое дает обладание телом женщины. Я не позволяла подчиненным обвинять меня в лизоблюдстве. Богатым и знатным я не позволяла попрекать мне их гостеприимством: те деньги, которые я сберегаю благодаря им, я раздаю нищим. Что же касается их приглашений, то я всегда умела с царственным видом требовать себе больше почестей, больше удовольствий, чем сколько мне предлагали, и давать понять, что я не тронусь с места из-за каких-нибудь посредственных увеселений. Таким образом, я не только не слыву за приживалку, но еще и завоевала себе в свете высокое положение, сознание которого опьяняет меня, когда я начинаю скучать, и навевает на меня полезную скуку, когда я уж слишком начинаю поддаваться опьянению. В сущности, вся светская жизнь к этому сводится; это в одно и то же время и возбуждающий напиток, и лекарство. Рядом с болезнью вы имеете и спасительное средство. Тот, кто не умеет уравновешивать надлежащим образом свою систему и свой образ жизни, быстро сгорает.

Я со своей стороны ничего не имела возразить против образа жизни и против системы m-lle д’Ортоза. Все это было так ново для меня, что, откровенно говоря, я ровно ничего не понимала. А потому я воздержалась от всяких рассуждений и, желая выяснить себе эту личность, спросила ее, какая же причина той дурной репутации, которой она похвалялась и которую она желала иметь.

— А, это вторая глава моей повести, — отвечала она. — Я вам рассказала только первую. Прежде чем перевернуть страницу, я желала бы знать, оскорбляет ли мой рассказ ваше нравственное чувство?

— Нет, — отвечала я. — Я не могу сказать, что ваш образ жизни нравится мне, или что я завидую вам. Но видеть можно только своими собственными глазами, и вы лучший судья в своем деле. Если вы действительно довольны собой среди этих громадных усилий, цели которых я не вижу…

— Цели? Это так. Вы логичны. Когда вы узнаете мою цель, вы произнесете надо мною свой приговор. Но об этом речь будет в третьей главе, а теперь перейдем ко второй.

Вы спрашиваете, отчего у меня дурная репутация, и почему я довольна, что оно так случилось? У меня дурная репутация только между людьми, которые меня не знают и из себя выходят, что не состоят в числе моих друзей. Те, кто меня знает, те в особенности, кто пробовал за мной ухаживать, знают, что добродетель моя несокрушима. Но в жизни вас обыкновенно знает близко лишь самое незначительное меньшинство. Вот почему люди, живущие в уединении, могут, если они живут хорошо, найти себе оценку и защиту в этом тесном круге, в котором они замыкаются. Но, как скоро вы вышли из неизвестности — будь вы мужчина или женщина, все равно, — вы становитесь добычей произвольных толкований. О вас судят по тому шуму, который вы делаете. У вас, правда, остается небольшой кружок, который умеет ценить вас. Но те, мимо которых вы проноситесь, стремясь сквозь всевозможные преграды к своей высокой цели, кричат, что вы их давите, и требуют вашу голову. Им бы очень хотелось знать,