На берегах Северной Двины - Денис Владимирович Макурин

class="p1">Доктор Сквозняков с рождения носил гордое греческое имя Анисий и обладал таким же гордым выдающимся греческим носом с горбинкой. Но при всех своих достоинствах нос он никогда не задирал, и звали его чаще всего очень по-свойски, по-домашнему – Аниськин.

Жил Сквозняков на продуваемом месте, в небольшом двухэтажном доме, где располагалась всего одна жилая комната (всё остальное пространство занимали кабинеты, смотровые и, самое главное, лаборатория, в которой Анисий Сквозняков изучал, чем питаются и что больше всего предпочитаю на обед микробы).

Одевался Сквозняков всегда одинаково: длинная сорочка, клетчатые штаны, потёртый кафтан, на голове – шляпа с полукруглым верхом под названием «котелок». В руках носил неизменный саквояж, наполненный баночками с вареньем, слухательной трубкой, увеличительным стеклом, сушёными травками и порошками.

Не любил Сквозняков, когда на улице было темно и сыро, и втройне не любил, когда темно, сыро и холодно. Анисий Сквозняков избегал такой погоды, жарко затапливал в доме печь и кутался в шерстяной плед. И наоборот, когда на улице было тепло и сухо, он предпочитал подремать в кресле-качалке на солнце, на свежем воздухе. Но однажды погода сыграла со Сквозняковым злую шутку.

Идущий год уже изрядно постарел, и приближался новый. Грядки на Ровдиной Горе почернели, а погреба распухли от запасов картошки. Листья, подхваченные ветром, кружились над дорогой, а потом стелились под ноги шуршащим ковром. Рябина отяжелела и повисла красными гроздьями, а в небе вдруг раздались клики журавлей. И вот в это самое время, всем на радость, выдался удивительно солнечный день.

Пелагея Трещалова да Варвара Глазейкина тут же заголосили:

– Охти! Денёк-то нонче какой!

– Не иначе Пышкин со Штырькиным обратную мельницу запустили и время года вспять воротили! Буде лето всю пору!

– От учёные головёшки-те! Сколь от ихней науки пользительности! Погодка-то и гулятельна, и грибы по лесу собирательна, а коли на реченьке за лето не успел отдохнуть, то и загароприлепательна.

Анисий Сквозняков послушал да и поверил, что лето вернулось. Устроился под огненно-оранжевым клёном: стол вынес, кресло-качалку, самовар растопил. Присел, чаю с вареньем попил, откинулся на спинку кресла, взглянул в синеву небес, задумался. И вспомнилось ему, как благоухают цветы и весело поют птицы; как качаются на тонких стебельках белые ромашки и жужжат, перелетая с бутона на бутон, упитанные шмели; привиделись Сквознякову фиолетового клевера кругляши, светлые и невесомые одуванчики. И не успел он и глазом моргнуть, как к нему подкралась лёгкая дрёма. Сон сначала сладко поманил, а потом и вовсе утянул за собой все мысли. Пригрелся Анисий на солнце, отяжелели веки, обмякли руки, так он в кресле и уснул. Поплыл над осенней рощицей мерный богатырский храп. И снилось доктору, будто бы он волшебный художник и в кармане у него, в одном – ветры, а в другом – планеты. И разгуливал он по Ровдиной Горе, и во всём некрасивом видел только красивое. Потом художник Анисий остановился где-то в поле, взял с неба тонкий луч, худой, прямой и бледный, собрал все краски дня – зелень травы, жёлтое солнце, голубые васильки – и раскрасил этот луч поярче, изогнул да разлил его по небу. Луч тот вспыхнул радугой, и Сквозняков тут же проснулся.

Проснулся Анисий Сквозняков и не смог разогнуться – оказывается, пока он дремал, ему спину продуло. И так Сквознякова ревматизмом сковало, что малейшее неловкое движение прострелом отдавалось.

Кое-как встал Анисий с кресла и побрёл, согнувшись, домой. Семь дней лечил застудившую спину Сквозняков, и семь дней стояла солнечная погода. Доктор ходил по дому и бесконечно ворчал, что сейгодушное это лето заплутало и всё понапутало. И что Трещаловой с Глазейкиной неплохо бы прописать касторки да компресс из молодых и жгучих листов крапивы на язык, чтобы лишнего впредь не болтали. А обманчивое короткое лето Сквозняков так и прозвал – бабьим. Оно и сейчас так называется.

Тепловой аэростат

Пелагея Трещалова да Варвара Глазейкина по соседству жили. Печи в избах с утра пораньше затапливали, хлеба́ пекли, каши варили. Всегда в одно и то же время на колодец за водой ходили. Встретятся, бывало, поздороваются:

– Здравствуй, матушка!

– И тебе не хворать, Варварушка!

Разойдутся и до вечера в трудах: коровушек своих напоят, подоят, в огороде грядки прополют, в избах порядки наведут. И только после ужина снова свидятся, уж тогда-то всласть и наговорятся. Как с делами домашними управятся, поверх сарафанов приволоку[59] или летник[60] накинут, платки-сороки[61] на головах поправят, да на улицу бегом. Там возле калитки рука об руку в локтях скрестят и идут по деревне, обсуждают, кто что видел, кто что слышал.

– Я вчерась об чём с нашим дохтором Сквозняковым баяла. Сказывал он, будто, штобы от простуды лечице, надоть мне почашше крапиву на язык класть! А ешшо будто сажу из трубы выпахать, с глиной её перемешкать да на лоб те лепёшки прикладывать! – сыплет новости, словно горох, Трещалова.

– Охти мне! А я сёдня не то хенерала россейскова, не то ампиратора заморскова видела. Ох и важны-ы-ый! Высокий, широкоплечий в животе, вся хрудь в арденах и медалях! Усища в разные стороны растопырил, будто таракан. Идёт, памаш, по мосткам, ножками расшаркиват, а у самово брюхо на нос ползёт, что сам и носков у обувки не видит, – рассказывает Глазейкина.

С такими разговорами они до «Воздушной гавани» обычно доходили, постоят там немного, пейзажами полюбуются и домой вернутся. Но однажды увидели они с балкона Луну и опечалились.

– Эвон как пылюхой-то вся покрылась! И цвета рыжево не разобрать.

– Вянет и сохнет, так и вовсе околеет! Некому, памаш, присмотреть за природой-матушкой!

– Кабыть я-то на Луне жила, всю пылюху бы по ветру разогнала!

– Охти, дак, может, слетать на денёк с щёлоком да дратвой?

Пелагея Трещалова да Варвара Глазейкина так весь вечер провздыхали да проойкали, а на следующий день решили дать грязюке бой и устроить на Луне генеральную уборку. Это ведь только в песнях поётся: «…В небе голубом и чистом…»

А на самом деле кот Кабачок в ночеглядную трубу чего только там не разглядел: и пыль с просёлочных дорог летает, и сажа из труб, и дым от костров витает.

Евграф Штырькин тут же надоумил соседок сшить воздушный шар: так, мол, сподручнее до Луны добираться.

Он уже давно в газете вычитал про тепловой аэростат и мечтал построить нечто подобное. Трещалова и Глазейкина, не раздумывая, подоставали из сундуков полотнища да простыни и тут же принялись шар сшивать. Столяры-плотники братья Зарубины сплели из ивовых прутьев большущую