На берегах Северной Двины - Денис Владимирович Макурин

посреди лета и закатить пир на весь мир. Картофель и жито[55] посеяли, а до сенокосной страды ещё долго, вот и решили зря время не терять, в центре деревни разом и дни рождения, и свадьбы отгулять.

Трескину наказали изловить самых жирных сигов[56] и палтусин. Пышкину – рыбников напечь и ухи «по-ровдогорски» наварить: с морковью, луком, хвостами, плавниками, петрушкой и курицей.

Семён Шулихин уселся за гусли – новую мелодию разучивать. Штырькину Евграфу Федотовичу к указанной дате велели погоду при помощи его механизмов изладить, чтобы не подвела.

Однако как только все за дело принялись, так северный ветер и подул: дождливых туч нагнал, встречную волну поднял. Никодим Трескин полдня по палубе взад-вперёд хмурый ходил, попутного ветра ждал. Кот Кабачок на крыше у ночеглядной трубы сидел и вздыхал:

– Сейчас в море идти надо! Сиги и беломорская селёдка в косяки сбились, архангельские мужики руками, сачками, вилами да вёслами рыбу черпают…

Но лишь к вечеру Евграф Штырькин сообразил, как делу быть: снял лакированный штурвал на террасе у Трескина и в мельнице повара-испытателя приладил. Пышкин тут же смекнул, в чём соль: обратную мельницу запустил, шатёр с лопастями штурвалом на Двину повернул. Мельница прочихалась да как дунула – Трескина на его кораблике за пару часов к морю попутным ветром доставила, а заодно и облака на небе разогнала. Никодим Трескин за день своим волшебным «пауком» рыбы наловил, а вечером обратно с морским приливом прибыл.

Теперь дело за поваром было, а у того тесто не готово, столы не накрыты. Он от мельницы до пекарни пробе́гал, прохлопотал, и всё у него из рук валилось. Уж и солнце к горизонту склонилось, а Пышкин никуда не поспел. И снова Штырькин на выручку пришёл: он свой звёздный хронометр лишь на три оборота завёл, Мазуня хвостом стрелки придержала, солнце так над горизонтом и замерло. Звёзды в ту ночь зажигались как обычно, и каждая на своём месте, вот только горели тускло, иных и вовсе не видно было: дневной свет мешал. От того, что хронометр ход замедлил, на улице не стемнело, поэтому и Пышкин к утру всё успел. И когда Гуляевы всех за общий стол рассадили, а Шулихин на гуслях сыграл и любимую песню проорал, ровдогорцы торжество своё так и окрестили – праздник «Света да попутного ветра». С того времени каждый год его и проводят, а на Севере светлые ночи появились, у нас их ещё называют белыми.

Звёздная пыль

Сейчас уж никто и не вспомнит, что до звёздного хронометра время шагало как вздумается. И планета наша вращалась как попало, безо всякого порядка и умысла. Это уж когда Евграф Штырькин догадался, что время надо делить на летнее и зимнее, тогда только всё уладилось.

Фестиваль «Света да попутного ветра» отшумел и в срок, и впрок. После праздника и белые ночи на убыль пошли, а ещё через месяц осень наступила. Штырькин, как обычно, запускал свой волшебный хронометр, а звёзды в отведённые минуты загорались, каждая на своём месте. Вот только не сразу мастер заметил, что с приходом тёмных ночей и время ускорилось, а попутно и Землю быстрее закрутило, и небосвод к самой Ровдиной Горе приклонило. Чихнуть не успеешь, а уж ночная мгла перед самым носом сгустилась.

Тьма с каждым днём всё ближе и ближе деревню со всех сторон обступала. Она, будто чёрной кошкой, бесшумно, беззвучно подкрадывалась к деревне, опутывала улицы и дома своими чёрными лапками, отнимала у ровдогорцев вечерние хлопоты да укладывала спать раньше поры. С нарастающей темнотой и звёзды отяжелели, нависли над Ровдиной Горой, каждая с кулак величиной. И с каждым днём они всё больше и больше наливались, словно яблоки, и клонились к земле низко-низко. И уж если бы звёзды ещё хоть чуть-чуть склонились, то выше, над ними, было бы не ночное небо, а холодная, непроглядная немота.

Однажды вечером, как это часто бывало, Штырькин решил отвлечься от науки и подышать свежим воздухом на сон грядущий. Часовщик завёл звёздный хронометр, накинул на плечи свой приталенный кафтан, взял из кладовой несколько банок со свежими молниями, приманил Мазуню любимыми леденцами монпансье, усадил её на плечо и отправился развешивать уличные фонари.

Не спеша, постукивая тростью и новыми башмаками о деревянные мостовые, мастер прошёлся по переулку Тайны, наслаждаясь таинственной тишиной и собственными загадочными мыслями. Немного постоял на Набережной Мечты и, вдыхая речную прохладу, полюбовался мгновениями, что цеплялись за неспешное течение Северной Двины. Свернув на улицу Ветра и догоняя быстрым шагом убегающее время, Евграф Федотович уж было отправился домой, но стоило ему подойти к мельнице, как он услышал беседу двух соседок. На мосту Надежды судачили Пелагея Трещалова и Варвара Глазейкина. Они смотрели на небо и поочерёдно ахали да охали:

– Звёзды-то нонче каки! Баско порато![57]

– Охти, матушко, будто яблочки наливные!

– Пожалуй, посшибаю-ка я их завтре ухватом да Валюше Пышкину снесу. Пусть он мне баварский яблочный штрудель испечёт, мука-то у него теперя на иностранный манер.

Мазуня как услышала, так от счастья глазки-бусинки закрыла и чуть рассудка не лишилась. У неё лишь одна мысль промелькнула: «Баварский яблочный штрудель – неслыханное лакомство!» А Штырькин не на шутку перепугался, подумал: «Эти могут! В самом деле посшибают! А ты потом ходи зимними ночами по улице вслепую да в полутьмах комету за хвост лови!» И решил Евграф Федотович во что бы то ни стало созвездия в порядок привести.

Всю ночь напролёт мастер с Мазуней старинные чертежи изучали, разные детали к механизму прилаживали. Под утро всё-таки собрал Штырькин новый звёздный хронометр, с учётом зимнего времени. И с первыми петухами, пока все в деревне ещё спали, часовщик перевёл стрелки на час назад. Звёзды тут же мигнули, встрепенулись, пыль с себя стряхнули, кое-какие и попадали, конечно. Самые красивые, самые яркие пораскололись, поразбились, поразлетелись мельчайшими осколками по всей Ровдиной Горе. Но таким манером Евграф Федотович тьму подразогнал, а звёздное небо на место вернулось. Оттого и на душе стало теплее, а на улице – светлее, ну и день прибавился, понятное дело.

Звёздные осколки и пыль Ровдину Гору словно белым покрывалом укрыли, укутали, теперь-то эта пыль первым снегом зовётся, а триста лет назад в диковинку было.

И когда все проснулись да на улицу высыпали, всякий, к снегу прикоснувшись, от радости и изумления с ног валился. Но громче-то всех Пелагея Трещалова да Варвара Глазейкина восхищались. Они смотрели по округе и поочерёдно ахали