Сами с усами - Виктор Михайлович Бобылев

Садись, кому говорят? Марципанов захотели, тоже мне! Садись, Липа, садись, не стесняйся…

Он еще долго ворчал, но дочери не слушали отца, торопливо уничтожая яичницу, успевая, однако, болтать.

— Да, совсем забыла… Вчера в нашем магазине выбрасывали сапожки. Французские, на высоком каблуке, с толстой подошвой.

— А голенища высокие?

— Почти до колен.

— М-мм… — У Липы, видно, не нашлось слов, чтобы выразить восхищение. С минуту девочки молча жевали, потом Липа спросила:

— Слышала, Марьямка замуж выскочила?

— Та, что из соседнего дома?

— Она самая.

— Но ведь ей всего девятнадцать, так?

— Да.

— Нигде не учится, никакой специальности, и вдруг — замуж. — Женя осуждающе покачала головой. — Не пойму я этих торопыжек, никак не пойму.

— Боятся, видать, одинокими остаться. Кому хочется одной век коротать?

— Глупость это — выскакивать замуж в такие годы. Время-то теперь другое.

— Вполне солидарен с тобой, Женя, — замечает Михаил Александрович.

— Тебе, папа, этого не понять, — отмахнулась от отца Липа.

— Как это — мне не понять?.. — с обидой в голосе спросил отец.

— Потому что ты уже старенький, — снисходительно улыбнулась Липа. — Ты старенький, а Марьямка молодая. Вам друг друга не понять. — И подчеркнула: — Никогда не понять!

— Вот это здорово, вот это да, — растерялся Михаил Александрович. — Выходит, и вы, мои дети, недоступны моему пониманию? Так, что ли?..

— Так точно, так точно! — весело скандирует Липа. — Разве это не ясно, а?

Михаил Александрович откровенно обиделся:

— Ну, спасибо, дочь, спасибо! Уважила отца, успокоила старика…

— Пожалуйста! — в один голос воскликнули дочери, поднимаясь с табуреток.

— Двойственный союз?

— Если угодно, — сказала Женя, поглаживая отца по плечу.

— Ах, папка, папка, — жалеюще промолвила Липа. Отец молча встал, взял со стола сковородку, унес ее на плиту, тщательно вытер кусочком хлеба и положил его в рот. Дочери заметили, перемигнулись и засмеялись про себя.

— Ты, папуленция, жадина, — проговорила с улыбкой Женя, когда Михаил Александрович вернулся к столу. Отец перестал жевать и непонимающе уставился на дочерей.

— Жадина?.. Как жадина? — недоумевает он, обиженно моргая глазами.

— Да-да-да! — затараторила Липа. — Самый настоящий жадина. Плюшкин!..

— Скопидомчик! — поддержала игру Женя.

— Не понимаю… Это же хлеб!

Липа схватила отца за руки, закружила, декламируя:

— Подбираешь крошечки, подъедаешь крошечки! Это хлеб, хлеб, хлеб! Папка дед, дед, дед! Жа-а-адный дедулище, строгий карабулище!..

Михаил Александрович вырвал руки, собрался сказать что-то сердитое, но не успел, потому что в коридоре раздался звонок.

— Кого это в такую рань принесло? — удивилась Липа. Она выбежала из кухни, Женя метнулась за ней. Михаил Александрович с грустью и досадой посмотрел им вслед: мало приятного в том, что тебя упрекают в жадности. И кто же?.. Собственные дочери, свои дети. Это ужасно!..

— Папа, Сергей пришел. Он к тебе, — крикнула из коридора Липа. — Мы уходим, прощай!

— Здравствуйте, Михаил Александрович, — развязно говорит, входя на кухню, Сергей. Он ведет себя так, как будто явился в урочный час к теще на блины, и странное дело: парень одет в моднейший джинсовый костюм, но не одежда сразу бросается в глаза, а его взгляд — нахальный, оценивающий… Неприятный в общем взгляд, колючий, жесткий, бр-р-р!.. Михаилу Александровичу встречи с Сергеем никогда не доставляли приятных минут, а девочки находят с ним что-то общее. Странно, очень странно…

— Здравствуй, Сережа, здравствуй, — ответил учитель, с большущим трудом сдерживая себя, чтобы не выдать недовольства: все же сосед, черт бы его побрал совсем! — Присаживайся, Сережа, сейчас чайку налью, люблю, понимаешь, чаек с утра. Очень люблю!

— Спасибо, сосед, на добром слове, — чему-то хмурится парень. — Мне бы чего покрепче…

— Покрепче? — Михаил Александрович заметил, что у соседушки изрядно помято лицо, а под глазами темными подковами красуются мешки. — Покрепче? — с легким сочувствием переспросил он, а сам уже со злостью подумал: «Дать бы тебе хорошего пинка, да вытурить!» — но закончил спокойно: — Покрепче не держим, ты это, по-моему, хорошо знаешь.

— Да, это я знаю, — вздыхая, откашливаясь и страдальчески морщась, подтверждает парень. — Тогда займите хоть троячок.

— Троячок?.. — снова переспросил Михаил Александрович, чтобы подавить в себе чувство брезгливости: от Сергея несло, как из пивной бочки. — Зачем тебе три рубля, если не секрет?

Сергей некоторое время тяжело смотрел на учителя, потом, неясно усмехнувшись, сказал с намеком на проникновенность и доверие:

— Вчера, понимаете, день рождения одного приятеля отмечали. Сначала его франки просадили, а потом и до моих добрались… — Он досадливо пожал плечами. — Рублей двести улетело, елки-палки, не меньше.

— Двести рублей! — с непритворным ужасом воскликнул учитель. — Двести рублей?.. Двадцать, наверное, не двести. Ты ошибся!

— Двадцать?.. Да вы што? — парень заглядывает в глаза Михаилу Александровичу, стараясь разобраться, разыгрывают его или в самом деле не верят. — Двадцать рублей!.. — Он хрипло рассеялся, но тут же оборвал смех и добавил с гордостью: — Двести, Михаил Александрович, двести тугриков, за двадцать-то с нами никто и кашу варить не стал бы. Смешно даже, двадцать!..

— Как это вас угораздило?

— Совсем не помню, — без сожаления о деньгах ответил Сергей и снова за свое: — Дайте трояк.

— На опохмел душеньки не дам.

— Вот ведь хреновина какая получается, — продолжил Сергей, не взяв в голову, что ему наотрез отказывают. — Как выпьешь, всегда почему-то ста грамм не хватает. На посошок вчера еле-еле наскребли… Так выручайте, учитель, а то башка ужасно трещит…

— На опохмел души не дам, — твердо повторил Михаил Александрович, слегка подталкивая Сергея к дверям. Тот укрепился ногами на пороге, капризно протянул:

— Ну-у-у, ведь мы же соседи, а раз соседи, то должны и жить по-соседски…

— Не дам, не проси! — Михаил Александровича начала выводить из себя похмельная настойчивость парня. — Сказал — не, дам, значит, не дам.

— Почему?.. Скажите, почему?! — возмутился Сергей. — Вы же знаете, за мной не заржавеет. Сегодня вечером предвидится хорошая шабашка — тут же верну, не переживайте, не волнуйтесь, все верну в полном ажуре…

— Знаю, что отдашь, — тоже упрямится учитель, хотя, если говорить откровенно, в душе его появились сомнения в своем упорстве: почему не дать, думалось, дал бы, ушел, испарился бы похмельный слесарь, но слово было сказано, а оно, как известно, не воробей — вылетит, не поймаешь, и поэтому решено было до конца держать марку.

— Знаю, Сережа, что за тобой не заржавеет, а не дам. Учитель повысил голос: — На пьянку не дам!

— Всегда же давали, — продолжал канючить Сергей. — Что же изменилось, что?

— Не дам на пьянку, и все!

— Да какое ваше дело, зачем он мне, этот проклятый трояк? Мог бы и не сказать. Раньше-то, вспомните, давали без лишних слов.

— Не знал, зачем, вот и давал, а теперь — извини. — Михаил Александрович резко, на офицерский манер, склонил голову, произнес очень и очень официально: — Будь здоров, милый соседушка!