Сами с усами - Виктор Михайлович Бобылев

костюм учитель. Разделся, смыл грязь и без ужина, чтобы не слышать ворчания жены, отправился спать. Долго вертелся, думая о том, что до Нового года еще далеко, чуть ли не два месяца, а ведь изо всех праздников этот он любил больше всего.

Сияющий, он прилаживал к лицу огромную белую бороду и бежал через дорогу в детский сад. Дети, завидев его, орали радостно и самозабвенно, как болельщики на стадионе:

— Дядя Миша — Дед Мороз, дядя Миша — Дед Мороз!..

Это были лучшие минуты его жизни…

А сегодня случился в культурной семье учителя Михаила Александровича еще один скандал. Пожалуй, не скандал в том смысле слова, который укладывается привычно в семейную ссору, крика большого не было, а было…

Как обычно по утрам, первым в кухне появлялся Михаил Александрович.

И в это утро он затемно поднялся с кровати, сунул ноги в домашние тапки, легкой, бесшумной походкой преодолел коридорчик, войдя в кухню, осторожно прикрыл за собой дверь и щелкнул выключателем, предварительно с минуту полюбовавшись ярким квадратом лунного света на полу.

Свет небольшой лампочки под потолком вспыхнул и тут же раздробился в гранях ваз, которые стояли на холодильнике, на подоконнике, на столе, — везде, где только можно было их пристроить. Шкафчик в две полки под стеклом буквально распирало от посуды — и дорогой, и недорогой.

Взглянув на нее, можно было сразу сказать, что куплена она было по случаю, без всякой необходимости, в погоне за модой. Когда-то эта посуда, видимо, стояла в красном углу, теперь ей определили места здесь, на кухне. Когда загорелась лампочка, Михаилу Александровичу даже показалось, что раздался жалобный звон, будто вазы простонали: дзин-нь-нь!..

Он прислушался и, подумав с усмешкой: «Вот чепуха-то какая!» — натянул джинсы и рубашку.

Черт побери, зачем так много посуды?

Комиссионное изобилие привело бы в изумление каждого, кто впервые переступил порог кухни. Каждого, но не Михаила Александровича, который уже привык ко всем посудинам, привык до того, что просто не замечал половодья холодного стекла. Впрочем, не будем торопиться с выводами…

Михаил Александрович включил транзистор, под звуки веселого марша налил воду в чайник, зажег горелку газовой плиты, поставил чайник, достал из холодильника яйца, завернутый в хрустящую бумажку сыр, масленку и принялся жарить яичницу.

Когда она поджарилась, поставил сковородку на стол, подошел к приемнику и переключил диапазон. Раздался чуть хрипловатый с утра голос диктора: «…приняли новые социалистические обязательства и встречный план. — Слушая, Михаил Александрович задумчиво поглядел в окно, за которым начинало светлеть небо. — За счет ускорения оборачиваемости подвижного состава решено высвободить под дополнительную погрузку полторы тысячи вагонов, перевезти сверх плана 27 тысяч тонн грузов…»

На добродушном лице Михаила Александровича появилась легкая улыбка.

— Идет жизнь! — вслух бодро проговорил он, ненадолго задумался и продолжил уже без прежнего вдохновения: — Не идет — проходит жизнь. Фю-ить!.. Мимо проходит, не удержать, не остановить. А-а… — обреченно взмахнул он рукой и подошел к столу.

Когда Михаил Александрович начал резать сыр, один кусочек упал на пол. Чертыхнувшись, он поднял его, старательно поскоблил ножом со всех сторон и, тщательно обдув, положил на тарелку.

Подойдя к двери, и открыв ее, негромко крикнул:

— Женя, Липа, пора вставать! — Прислушался, а потом запел тихонько, но настойчиво: — Бери ложку, бери бак, нету ложки — кушай так… Подъем, дети! — нарочито сердитым голосом приказал он.

Из детской комнаты, наконец, послышались голоса дочерей:

— Встаем… Сейчас, папа!

— Еще бы вздремнуть часок-другой…

— Поднимайся, лежебока!..

«Какие они у меня разные, — задумался Михаил Александрович. — Не по характеру, здесь, пожалуй, нечего сказать — живут они душа в душу, а по внешности. Старшая — беленькая, эта, по всему, в меня, а младшая — черноволосая, в жену, что ли… — Он постелил на стол бумажную салфетку и стал резать хлеб, а нарезав, стряхнул крошки в ладонь и высыпал в рот. — У Липы цепкие, как смола, глаза, широкие плечи — материнские. Слава богу, что не в нее характером вышла, помягче, поприветливей…»

В кухне появилась Женя, старшая. Она присела в шутливом реверансе, поздоровалась и спросила:

— Как почивал, папуленция? Что приснилось, рассказывай. — Девушка теплыми мягкими губами чмокнула отца в щеку и села на табуретку, которая стояла у стола.

— Здравствуй! — Отец, близоруко прищурившись, с удовольствием вгляделся в свежее лицо дочери.

— Чего уставился, папуленция?

— Давно не видел.

— Так уж и давно?

— Вчера ты пришла, когда я…

— Да, ты уже спал. Была в кино.

— С кем?

— Ну, какая разница — с кем. Ведь я уже не маленькая, не детсадовская.

— Так-то оно так, однако…

Но дочь решительно перебила:

— Хватит на эту тему, прошу тебя. Скажи лучше, как тебе спалось.

— Спал неплохо, без снов, — тяжело вздыхая, покорно промолвил отец и горько подумал: «Да, чем взрослее становятся, тем все дальше и дальше от меня уходят. А от матери как?..»

Добавил вслух обычным тоном:

— Яичницу будешь?

— Нет, яичницу не буду, — жеманится дочь с улыбкой и шутит: — Папка, хочу марципанов!

— Марципанов, к сожалению, не держим. Есть яичница, сыр, вот еще — масло.

— А раз нет марципанов, то чего спрашиваешь? Давай все, что приготовил, уничтожу… А где же наша копуха? — спросила Женя и вздрогнула, потому что раздался громкий стук в дверь и на пороге появилась Липа-Олимпиада. Она в школьной форме — коричневое кримпленовое платье с кружевными белыми манжетами и воротником, шелковый, без единой складочки, белый же фартук.

Гордо подняв голову и заложив руки за спину, она начинает декламировать с подвыванием, как читают собственные стихи иные поэты:

«Кто там?» —

                    «Я старость.

                                       Я к тебе пришла».

«Потом.

            Я занят.

                        У меня дела».

Писал.

          Звонил.

                      Уничтожал омлет.

Открыл я дверь,

                         но никого там нет.

Шутили, может, надо мной друзья?

А может, имя не расслышал я?!

Не старость —

                      это зрелость здесь была.

Не дождалась,

                      вздохнула и ушла?!.

Отец улыбнулся, сказал тоном, в котором явственно слышалась гордость за свою младшую:

— Ну, хватит, егоза, хватит! Бери табуретку, садись, а то яичница уже остыла.

— Опять яичница? — недовольно тянет Липа и морщит свой симпатичный носик.

— Марципанов захотели, графиня? — с легкой усмешкой поинтересовалась сестра. — Каплунов подать? Фазанов, вальдшнепов?..

— Не отказалась бы и от крылышка самой обыкновенной курицы, — сказала Липа и плотоядно потерла руками. Отец и старшая сестра глядят на нее, ожидая конца представления. Девочка, по всему, собиралась еще что-то выкинуть, однако Михаил Александрович, взглянув на часы, шутливо надулся, нахмурил брови и сверкнул глазом на младшую.

— Бунт на корабле? — строго спросил он и прикрикнул: —