Год кометы и битва четырех царей - Альваро Кункейро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— На какое будущее?
— На возрождение! Возрождались же другие королевства! И можно сказать, что этот негр, Панчито его зовут, да твой покорный слуга — вот и вся гвардия короля Артура. Ну, ступай, поднимись на второй этаж и заходи в комнату по левую руку!
— Не постучав?
— Вежливость, конечно, никогда не помешает. Только кровать-то стоит в дальнем конце, и король наверняка тебя не услышит, а если бы и отозвался на стук, ты его не услышишь. Как выйдешь от него, можешь пригласить меня на кружку пива, я все еще буду прилаживать ремешок к шпоре.
Паулос пересек двор, поглядывая на окна мансарды над Ковровой башней, где, если верить книгам, жила королева Джиневра, — не мелькнет ли, как ясное солнышко, золотистая головка. У подножия широкой лестницы две женщины пробовали зашить живот картонному Галаору. На полу валялись и другие голые рыцари — их роскошные одежды сушились на вешалках. Паулос узнал одного из них по пшеничным усам и шраму на левой щеке. Это был Гальван Безземельный.
— Гальван! — воскликнул он, обращаясь к старухам, штопавшим Галаора, а те дуэтом, но разными голосами — у одной был писклявый, у другой хриплый, а вместе они звучали как галисийская волынка — спросили, кто он такой.
— Я как-то встречался с ним по дороге на Париж! Меня зовут Паулос, а живу я в одной стране на юге!
Паулос всегда назывался своим настоящим именем. Правда, как-то поздним вечером в Милане он вышел тайком из дома своего наставника при попустительстве камердинера, который когда-то был скрипачом, но при исполнении пиццикато у него вывернулись пальцы правой руки, мизинец сцепился с указательным, а средний стал поворачиваться куда попало, говорят, это от волнения, очень уж виртуозные были щипки, и кровь ударила в пальцы, так что стал он калекой. Ни один хирург не взялся выправить ему пальцы из-за того, что средний все равно вертелся куда попало, стоило пошевелить рукой — этот палец, будто стрелка компаса, указывал на север и мог опускаться даже ниже большого. Так вот, этот камердинер, навсегда расставшись со смычком, поступил на службу к синьору Джорджо Каламатти да Монца и прислуживал ему левой рукой, ибо хозяин терпеть не мог, когда настой ромашки проливался на блюдце, что было неизбежно, если Нерон Карло Тривульцио пробовал нести поднос в правой. Завидев Паулоса, кравшегося с ботинками в руках, чтобы не шуметь, камердинер заговорщически улыбнулся и прошептал ему на ухо:
— Берегитесь! Хористочки — molto versatile[81]!
Паулос улыбнулся ему в ответ, лестно было, что его считают мужчиной, но, по правде говоря, вышел-то он за зонтиком, подаренным ему нотариусом, который составлял завещание дяди Фахильдо, а Паулос позабыл зонтик в нише, в уголке двора Академии Сфорца, где была уборная. Чтобы никто из служителей не узнал его в такой неурочный час, он спустил волосы на лоб и шел, видя одним только глазом. Забрав зонтик, возвращался не спеша, чтобы оправдать подозрения Нерона Карло Тривульцио, дескать, свидание состоялось, а сам разглядывал Собор при свете луны, постоял перед герцогским дворцом, и тут какая-то женщина открыла окно нижнего этажа, погасила лампу и высунулась наружу, напевая модную песенку. Увидев Паулоса, что-то зашептала и поманила его посеребренной лунным светом белой рукой. Он подошел. От женщины пахло фиалками. Поглядев на его лицо, наполовину скрытое черными волосами, незнакомка от удивления разинула рот (кофточка у нее была расстегнута и позволяла видеть молодую шею), потом спросила бархатным голосом:
— Как тебя зовут?
Одной рукой женщина обхватила Паулоса за талию, другая ее рука опустилась еще ниже. Паулос увидел, как ее губы приближаются к его губам.
— Муж не вернется до утра! Как тебя зовут? Если не скажешь, я не буду твоей!
И она пыталась втащить его в окно, под которым была мраморная балясина. Паулос, испугавшись такого натиска, старался высвободиться, уклониться от этих губ, искавших его губы, и, когда вдруг послышались чьи-то шаги, отпрянул, и в руке у него остался перевитый зеленой лентой фальшивый локон, какие изготовляют в Лионе. Женщина отошла от окна и стала посреди комнаты, раскрыв объятья, Паулос отчетливо видел ее при свете луны. И тогда, прежде чем уйти восвояси от приближавшихся шагов, он сказал самым трагическим тоном, на который был способен, подражая синьору Каламатти, декламировавшему монолог Фабрицио дель Донго из «Пармской обители»:
— Я — Бельтенеброс[82]!
И повторил еще раз по слогам, чтоб она поняла значение этого прозвища, позаимствованного у знаменитого любовника, который прославился ночными похождениями:
— Бель-те-не-брос…
— Бро-ос! — откликнулось эхо от находившейся неподалеку ротонды дворца, окруженного высокой глухой стеной.
Вернувшись домой, Паулос сунул зонтик в подставку, пошарил за пазухой, извлек фальшивый локон и поднес его к губам. Камердинер зубами водворил на место непослушный средний палец и, прижав правую руку ко рту, прошептал:
— Mamma mia!
— Гальван! — повторила старуха с писклявым голосом. — Помню, я подглядывала, прячась между самшитов зеленого лабиринта в саду, как ему подравнивали усы, перед тем как он должен был отправиться в дальние странствия. У каждого кончика помазали кожу чистым золотом, чтобы на чужбине усы не разрослись! Ну, они-то все равно росли, но казалось, будто бы и не растут, потому что кожа там, где было помазано, морщилась.
— Он умер! Ушел от нас!
Хриплый голос одной из женщин перешел в рыдание, как при словах заупокойной молитвы, голос словно исходил от земли, из-под земли, той земли, которая преждевременно приняла в свое лоно молодое тело, погасила взгляд карих глаз. Обе старухи подошли к картонной голове Гальвана Безземельного, гладили лоб и подбородок, красные губы. Вернулись к Паулосу, лица их были морщинистыми и желтыми, словно изъеденная шашелем древесина, но он на какое-то мгновение увидел их светловолосыми красавицами с тонкой и белой лебединой шеей, которые оплакивают гибель своего паладина. Только на мгновение. Они тут же снова увяли и вернулись штопать живот Галаора.
III
Паулос поднялся по лестнице на второй этаж, никого не встретив, и подошел к двери по левую сторону, как ему указал оруженосец Матиас. Это была массивная дубовая дверь, сколоченная бронзовыми гвоздями. Она была приоткрыта.
— Можно войти? — дважды спросил Паулос громким голосом и постучал костяшками пальцев.
Ответа не последовало, и он вошел, оставив дверь приоткрытой, как была. Комната оказалась гораздо больше, чем можно было предположить, и уровень пола — выше, чем на лестничной площадке: Паулосу пришлось подняться еще на три ступени, чтобы пройти в глубь комнаты, к королевскому ложу. По левой стороне шли окна, которые он видел со двора, на них были занавески, вышитые красными и желтыми цветами, а справа Паулос увидел густой лес. Под развесистым дубом спал после обеда молодой человек, прижав к груди большую, вроде бы серебряную флейту, а с ветки другого дуба на Паулоса смотрел ворон, смотрел презрительным взглядом, свойственным этим птицам, когда они сыты и дремлют на солнышке. В середине комнаты стоял стол, и на нем лежали прикрытые ковровой салфеткой шлем, меч, щит и шпоры короля Артура. Когда Паулос подошел к столу, из шлема выскочил мышонок и юркнул в дыру между досками пола. То ли он нашел в шлеме пристанище, то ли грыз баранью кожу подкладки, пропитанную королевским потом и поэтому особенно вкусную. Паулос остановился полюбоваться королевским военным снаряжением и благородным оружием, но тут из-под стола вылез тощий и костлявый карлик с приплюснутым носом и таким же лицом, изрядно облысевший. С редким проворством он посовал все предметы в соответствующие по размеру белые мешки, на каждом из которых красной краской была намалевана буква «А».
— Многие тут ходят, делают вид, будто любопытствуют, а сами запоминают, чтобы потом скопировать! — пронзительным голосом сказал карлик.
С неожиданной прытью он вскочил на стол и уселся на мешки с военными принадлежностями короля. И принялся ковырять в носу специальной маленькой лопаточкой.
— Ты уж извини, я это делаю не от недостатка воспитания, просто, если я не прочищу нос, мне трудно дышать. А нюха у меня нет совсем! Когда после битвы остается много трупов, то через неделю они вовсю гниют под жарким солнцем, и говорят, ни один человек такого запаха не выдержит, а я запросто могу обшаривать карманы убитых на тот случай, если кто из них взял с собой на войну полный кошелек.
— А часто бывают такие сражения?
— Да при мне-то не было ни одного, но я мог бы делать то, о чем говорю, раз у меня нет нюха, и пожива была бы немалая.
— Так ни разу и не пришлось поживиться?
— Я ж тебе сказал, что не было сражений! Вот и живу надеждой, что такой день настанет, а уж потом с богатой добычей я уйду на покой!