Год кометы и битва четырех царей - Альваро Кункейро

Паулос мог бы рассказать Давиду, что такое театр, ружье, Париж, потешные огни, карманные часы и дагерротип, но предпочел ограничиться древней культурой, доступной уму ветхозаветного монарха.

— Вы обрезаетесь?

— Нет.

— Сколько у вас богов?

— Один-единственный, всемогущий, сотворивший небо и землю!

— И ничто?

— И ничто!

— А как ваши предки спаслись от потопа?

— Древние жители запада пасли большие стада лошадей с серебристой гривой и шерстью медового цвета, и жили среди них мужчина и женщина, чьи души были исполнены невинности, какая бывает у детей, до того как они произнесут первое слово и сделают первый шаг. Жили они на острове, куда от сотворения мира до того дня, когда начался потоп, не залетали певчие дрозды. И вот однажды поутру они услыхали издалека пенье дрозда, а невинность их была такова, что они различали птичьи голоса на расстоянии до семи лиг. И мужчина, и женщина пришли, каждый своей дорогой, послушать этого нового для них певца, а дрозд, сидевший на ветке камелии, велел им взяться за руки и начал петь соледад[74], потом сказал, чтобы они с двух сторон обхватили дерево и снова соединили руки; спел им видалиту[75] и этой песней так зачаровал их, что они не заметили начавшегося дождя. Остров сильно накренился на правый борт, и все его жители попадали в море — кроме этой невинной пары: эти простояли, обняв камелию, все сорок дней и сорок ночей до конца потопа. Остров все поднимался над водой и поднялся на такую высоту, что под ним могли проплывать Левиафан и прочие киты.

— А потом они стали мужем и женой, и от них родились дети?

Тут Давид улыбнулся Мелхоле[76], стоявшей справа от него у стремени, обняв ногу своего повелителя. Давид улыбался, потому что лишь недавно вновь обрел Мелхолу. Паулос тоже улыбнулся.

— Да, у них родились дети, но прежде пришлось ангелу Рафаилу спуститься с небес и рассказать, что нужно делать, чтобы появлялись на свет дети, ибо в невинности своей они лишь слушали бы дрозда и поддерживали огонь, ни о чем другом не помышляя.

Женщины и мужчины удалились, ушел старик с мечом, за ним последовал и юноша, который нес на палке, положенной на плечо, сетку с хлебами. Взгляд Мелхолы устремлялся к Давиду из любого угла огромного шатра, стоявшего у подножья горы Хеврон. Давид и Паулос, сидя на траве, по очереди доили козу. Давид достал из сумы шерстяную цедилку и сцедил молоко в две деревянные чаши. Молча выпили, и Давид достал из колодца воды, чтобы прополоснуть цедилку. Вернулся к Паулосу и показал ему обрывок черного конского волоса.

— Это третья струна моей лютни, она лопнула и отлетела, а теперь я нашел ее в цедилке! Из-за того что она потерялась, я вчера вечером не смог сыграть серенаду Мелхоле!

Они снова сели, поели сушеных смокв и выпили еще по чашке козьего молока. Над вершиной горы сияла молодая луна.

— А как зовут царя, который, как ты говоришь, хочет завоевать все города, где есть хотя бы один мост?

— Имени его я не знаю. Пока что он и его войско — лишь туча пыли на горизонте.

— А как ты думаешь, когда он подойдет к вашему городу?

— Он будет ждать у реки на равнине, пока не построятся ordo lunatus[77] войска трех государей, которые нас защищают.

Давид молчал.

— Трех, если мы можем рассчитывать и на тебя! — подчеркнул Паулос.

— Об этом я должен увидеть сон, Паулос!

Царь Давид растянулся на траве, подложил под голову суму и, закинув ногу на ногу, уснул. Паулос накрыл его своим плащом, чтобы уберечь от ночной росы.

Ох уж этот Давид, царь иерусалимский! Как проникнуть в его сны, отобрать нужные и смешать их так, чтобы Давид посчитал помощь городу своим священным долгом? О, если б он увидел во сне, как он, ловкий пращник, выходит из березовой рощи на схватку с царем исполинского роста, голова которого в рогатой золотой короне торчит из густого облака пыли! Однако, для того чтобы его сон, сон Паулоса, стал одновременно и сном Давида, Паулосу нужна была уверенность в том, что он увидит именно этот сон, когда заснет. В этом сне праща должна была бы описывать идеальные круги, прежде чем выпустить камень. Представляя себе метание камня из пращи, Паулос порой становился в тупик, не мог решить, каким должен быть камень: круглым, как те, которые пастухи бросают в вожака стада, целясь меж рогов, или грушевидным, с острым концом, какие бросают в волков, забравшихся в стадо овец. Каким камнем Давид раскроил лоб Голиафу? А перед тем как метнуть камень, Давид мог бы оглянуться на город, который он защищает. Город висит в воздухе, точно мираж в пустыне, окруженный золотистыми холмами, а на его балконах и террасах возлежат на широченных ложах Мелхола, а еще жена Урии, а еще Ависага[78], бесконечно печальные, но теплые, ждущие ласки, из-под ночных сорочек выглядывают их груди: у Мелхолы — округлые, у жены Урии — белые и пышные, у Ависаги — маленькие, точеные. Паулос так и не придумал, что же может заставить Давида принять участие в битве, поэтому, положив голову на траву так, чтобы касаться кожаной сумы Давида, снова и снова перебирал возникавшие в его воображении картины, видел в стоп-кадрах, как Давид выходит из березовой рощицы, потом оглядывается на город, становится между Юлием Цезарем и королем Артуром, затем появляется ангел и побуждает его подойти к броду на пересекающей равнину реке, за которой царь, его противник, поставил свой шатер и насмехается над маленьким пастухом…

Паулос ушел в глубь пещеры. Тело Фахильдо перевезли отсюда на кладбище в лесу, когда епископ, видя, что никто не изъявляет желания занять хижину отшельника, распорядился, чтобы фигуру Святого Дионисия поместили в боковой неф церкви Святых Мучеников. Поднос у подножья фигуры все еще приносил две-три унции в год, местные каменщики весьма почитали Святого Дионисия. На сиденье прислоненного к стене трехногого стула Паулос нашел череп пойнтера по кличке Мистраль. Череп был совершенно голый, но совершенно целый, обмотанный проволокой. Паулос взял его в руки и подумал о том, что надо бы показать этот череп Давиду как свидетельство о своем детстве, проведенном в этой пустоши, и тем самым рассказать о многообразии форм жизни на земле. Связав свое детство с детством Давида в Вифлееме, он, быть может, вторгся бы в воспоминания о детских годах царя и сподвигнул бы его на участие в обороне города. Но был ли у Давида в отчем доме охотничий пес?

— Вот все, что осталось от моего друга Мистраля, этот пес имел обыкновение спать у меня в ногах. Где тот радостный лай, которым он встречал меня?

Паулос мог бы рассказать о том, что по повадкам Мистраля можно было предсказать, будет ли дождь или туман рассеется, что был он игрив, что умел, свернув длинный красный язык трубочкой, пить воду из ключа, что он подходил к Паулосу, который спал, что называется, без задних ног, и лизал его лицо, будил, чтобы мальчик шел на урок итальянского или арифметики.

Паулос знал, что, когда приближалась осень, Мистраль мечтал об охоте, о холодных рассветах в горах, о том, как он нагонит кролика или замрет в стойке перед куропаткой… Паулос гладил гладкий и блестящий череп Мистраля, а рука его ощущала давно вылезшую шерсть и влажный нос собаки. И он вспоминал необыкновенные достоинства и мудрое поведение пса, забывая о царе Давиде и его праще. Мысли Мистраля были глубоко человечны, он читал в душе хозяина и понимал его несказанное одиночество. Мистраль говорил человеческим голосом:

— Мне и самому не хватает женских шагов в доме! Всякий пес заранее обречен на вдовство!

Паулос мог бы даже послать Мистраля вместо почтового голубя с известием, что царь Давид согласился защищать город.

— Каким оружием? — спросил бы усталым голосом премьер-министр, играя пальцами.

Мистраль, добравшись до Дворца, выхватит из-за пояса у оторопевшего от неожиданности сторожа пращу, выплюнет в нее подобранный на берегу реки круглый камень и, как следует раскрутив пращу, швырнет его в зал заседаний. Но какой точности прицела требовать у Мистраля? Камень запросто может угодить в поднос, на котором стоят фужеры со свежей водой и сахарными хлопьями из кафе «Венецианка», ведь может случиться, что как раз в этот момент в зал войдет педель, который посчитал, что великая новость вызовет пересыханье глотки у пораженных господ консулов.

Грохот упавшего подноса и бьющихся фужеров спугнул сон Паулоса, он тотчас вспомнил о Давиде и побежал туда, где оставил его спящим.

— Он удрал! — пояснил Паулос своему коню и черепу Мистраля.

Паулос подобрал с земли свой плащ и завернулся в него. Светало. Молочно-белый свет лился на высокие скалы по краям Горловины. Просыпались вороны там, где раньше у Фахильдо был загон для коз, вылетали на свет божий. Должно быть, голод поднял их спозаранок. Когда не стало отшельника, черепичный желоб постепенно развалился, стекавшая по тропинке вода сделала глубокую промоину перед хижиной и стекала на площадку, где Паулос играл ребенком: скакал на картонной лошадке или ловил бабочек, накалывал их булавками с черными головками на лист картона. Надо было писать, как они называются по-латыни, ведь ему предстояло отправиться в дальние края изучать всякие науки. Из ущелья видно было, как в небе проплывают низкие темные тучи, тянутся на восток. День выдался дождливый.