Год кометы и битва четырех царей - Альваро Кункейро

ПАУЛОС СОИСКАТЕЛЬ В ДЕНЬ СВЯТОГО МАРТИНА ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ПОЛЕ БИТВЫ С ТИРАНОМ, ЖЕЛАЮЩИМ ПОРАБОТИТЬ ВСЯКИЙ ГОРОД, ГДЕ ЕСТЬ МОСТ

или, пожалуй, короче:

ПАУЛОС ПРОЩАЕТСЯ С ГОРОДОМ

Прощальную речь можно было бы сказать в стихах, скажем в октавах. Но не так-то просто их сочинить.

Паулос, не подумав как следует, усложнил для себя самого вопрос о влиянии кометы. После того как он доказал присутствие темных пришельцев, возврат реки к своим истокам, появление единорога, он мог просто-напросто объявить все эти знаки благоприятными для города, сулящими счастливые времена. Поставили бы пьесу комика Поликарпа с чудовищами, потешными огнями и акробаткой Филоменой, а потом устроили бы ночное гулянье. Паулос мог бы воспользоваться праздником и обвенчаться с Марией в церкви Святого Михаила. А теперь он вынужден отправиться в дальний путь неизвестно куда. Город, правда, предоставил ему настоящего коня, помесь першерона и венгерского серого в яблоках, поджарого, с длинным хвостом и белыми чулками, смирного, предпочитавшего легкую рысцу галопу; во второй день путешествия, когда он поднялся в обрамлявшие Лесную гавань горы, где в расщелинах кое-где лежал снег, конь простудился. Да, конечно, проще было бы придать истории со знаками влияния кометы счастливый конец, и сидел бы Паулос сейчас дома, смотрел, как Клаудина и Мелусина очищают желтые кукурузные зерна, слушал бой часов в гостиной и дожидался Марию с кружкой парного молока… Но он уже поднялся в горы у Лесной гавани и озирает открывшийся перед ним широкий горизонт.

— А голуби? — спросил председатель-старейшина, угощая Паулоса кофейно-молочной карамелькой в знак особого расположения.

— Я отправил их три дня тому назад со слугой, снабдив его лишь конопляным семенем, чтобы он держал голубей на диете, не выпуская из клетки: они, как проголодаются, быстрей летят к дому, мечтая о полной кормушке. Каждый день, утром и вечером, педель будет приходить в мой дом и проверять, не вернулся ли какой-нибудь из голубей, на террасе стоит клетка синьора Макарони с открытой дверцей, в ней прилетевший голубь будет отдыхать.

Насчет почтовых голубей что-нибудь можно будет придумать. А сейчас Паулос, обернувшись назад, прощался с родимой страной. Круглые холмы Леса с выдающимися остроконечными вершинами окружали долину, расступаясь там, где река впадала в море, и взору открывалась густая синева до самого горизонта. В небе кружил коршун, порой будто замирая в воздухе. Леса на склонах уже оделись во все осенние цвета, начался листопад. Пролетела большая стая скворцов, направлявшаяся на юго-восток.

— Полетели в оливковые рощи Прованса! — вслух сказал сам себе Паулос.

Изучив рисунки в книгах, Паулос оделся в дорогу наполовину как римский легионер, наполовину — как Ланселот Озерный[69]. И, когда увидел подходивших по тропинке справа двух мужчин — скорей всего пастухов, судя по посохам и котомкам, — он впервые в жизни устыдился того фарса на сюжет собственных снов, который разыгрывал, и готов был закрыть лицо черным плащом, едва прикрывавшим голые, как у римского воина, колени. Но сильней оказалось желание играть свою роль всем на удивленье, и Паулос стал понукать коня, тот нехотя перешел на галоп, возможно, и его взбодрил свежий горный воздух. Скакал он, неуклюже вскидывая круп, как видно, в нем больше было нормандской крови, чем крови горячих мадьярских скакунов. Но все-таки это был галоп. Пастухи остановились, завидев необычного всадника, и на всякий случай — а вдруг это заморский принц! — сняли шапки из козьего меха Паулос ответил им на римский манер, простерев руку, как Юлий Цезарь. За первым поворотом конь устал и пошел своей обычной валкой трусцой.

— …ludum esse necessarium ad conservandam vitam[70]. Да, прав был Фома Аквинский[71]. Во всяком случае, для сохранения моей жизни она совершенно необходима.

Также впервые в жизни Паулос понял, что игра со снами, разыгрывание собственных снов отделяет его от остальных людей. В реальной жизни ничто его не радовало и не печалило. Он спрашивал себя, любит ли он кого-нибудь. Быть может, это путешествие среди гор в полном одиночестве позволит ему поразмыслить о себе и своей судьбе. Как отшельнику в долгие часы уединения в тиши безлюдной пустыни. И тут он вспомнил о хижине своего дяди Фахильдо, любезного опекуна. Ведь можно просто-напросто спуститься в Горловину и зайти в пустую хижину, куда разве что в мае заглянет какой-нибудь богомолец из дальних деревень, где еще не знают, что фигуры святого возле хижины уже нет. И хижина будет для Паулоса отличным прибежищем на ту неделю, которую он решил провести вдали от города, отправившись на битву четырех царей, а по возвращении он собственным рассказом дополнит те вести, которые пошлет с почтовым голубем. Паулос запахнул плащ, надел на голову капюшон и, минуя гавань, поехал по тропинке, спускавшейся к Горловине. До наступления темноты оставалось часа два. Конь кашлянул и пошел резвей, решив, что они возвращаются домой. Этот конь принадлежал виноделу, хозяин развозил на нем бурдюки по тавернам, и до конюшни всегда доносился запах вина из погреба, без этого запаха — что за ночлег! И конь кашлянул еще раз. Паулос потрепал его по шее. Спускаясь к большой дороге, въехали в буковую рощу. В сумеречном тумане виднелись мерцавшие, как звезды, дальние огоньки. В шелесте темной листвы Паулосу слышался человеческий шепот.

I

Паулосу удалось проникнуть в шатер Давида, такой огромный, что молодой царь въезжал в него верхом на горячем, в серых яблоках жеребце. А Паулос прошел в шатер, пристроившись за стариком, который нес на плече огромный меч, и сопровождавшим его юношей, возможно его внуком; юноша был нагружен двумя буханками хлеба, болтавшимися в сетке у него за спиной.

— Проходите! — сказал страж у входа в шатер, посветив в лицо каждому фонарем, хотя было еще светло.

Это был уродливый карлик, от него пахло смертоносной сталью, ибо нет такого человека, который, замышляя кровавое дело, не погладил бы руками острый клинок, так что на лезвии и на острие вместе с запахом пота остается и смрад души.

Время от времени из глубины шатра, справа от входа, где кружком сидели на корточках женщины, доносился возглас:

— Саул поразил тысячу, а Давид поразил десять тысяч[72]!

Женщины хором подхватывали этот возглас, и слово «тысяча» прокатывалось по всем четырем углам шатра и эхом откликалось в узкой долине, где стоял царский шатер. Давид улыбнулся и, склонясь к луке седла, потрепал по шее разгоряченного коня, чтобы успокоить его. Остановился перед Паулосом. В ветхозаветные времена Давид был темноволосый, кареглазый и смуглый до черноты от жаркого солнца древних пастбищ, но теперь стараниями тосканской и фламандской школ живописи превратился в хрупкого белокурого и голубоглазого юношу. Паулос расстегнул застежку, сбросил плащ на землю и предстал перед царем в римско-бретонском боевом одеянии, в котором отправился на войну.

— Ты чужеземец?

— Я из мирного города.

— С севера?

— С запада!

— А каков он, этот запад?

— Скалистые горы и тихие бухты, страна выходит к большому морю, которое мы называем Океаном. Солнце у нас садится за морской горизонт и ведомыми одному Богу путями возвращается с востока, чтобы и вы, жители восточных стран, могли увидеть утреннюю зарю и встретить новый день.

— Кому принадлежит Океан?

— Никому. Корабли плавают по нему свободно.

Паулос собирался рассказать царю Давиду о городах Древней Греции, но тут преемник Саула[73] спросил, кто правит городом.

— Есть у нас далекий повелитель, но, на наше счастье, мы даже не знаем, где его дворец, а о наших повседневных делах мы говорим, встречаясь на площади или у брадобреев; тайным голосованием выбираем семерых сограждан, которые заботятся о городской казне и об источниках питьевой воды, устанавливают цену на хлеб, проверяют, хорошо ли вино, выбирают учителей для детских школ, а также племенных жеребцов, быков и боровов. Мы умеем делать прививку яблоням, ткать шерсть и строить мосты.

Паулос мог бы рассказать Давиду, что такое театр, ружье, Париж, потешные огни, карманные часы и дагерротип, но предпочел ограничиться древней культурой, доступной уму ветхозаветного монарха.

— Вы обрезаетесь?

— Нет.

— Сколько у вас богов?

— Один-единственный, всемогущий, сотворивший небо и землю!

— И ничто?

— И ничто!

— А как ваши предки спаслись от потопа?

— Древние жители запада пасли большие стада лошадей с серебристой гривой и шерстью медового цвета, и жили среди них мужчина и женщина, чьи души были исполнены невинности, какая бывает у детей, до того как они произнесут первое слово и сделают первый шаг. Жили они на острове, куда от сотворения мира до того дня, когда начался потоп, не залетали певчие дрозды. И вот однажды поутру они услыхали издалека пенье дрозда, а невинность их была такова, что они различали птичьи голоса на расстоянии до семи лиг. И мужчина, и женщина пришли, каждый своей дорогой, послушать этого нового для них певца, а дрозд, сидевший на ветке камелии, велел им взяться за руки и начал петь соледад[74], потом сказал, чтобы они с двух сторон обхватили дерево и снова соединили руки; спел им видалиту[75] и этой песней так зачаровал их, что они не заметили начавшегося дождя. Остров сильно накренился на правый борт, и все его жители попадали в море — кроме этой невинной пары: эти простояли, обняв камелию, все сорок дней и сорок ночей до конца потопа. Остров все поднимался над водой и поднялся на такую высоту, что под ним могли проплывать Левиафан и прочие киты.