Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина

– Синий в белый горошек? В Мосторге! – стояла на своём тётя Мура. – Платье себе сшила.

– Синий в белый горошек. Помню, ты сказала, что в Торгсине, – вступала в спор Любина бабушка. – Если бы я знала, что в Мосторге, я бы и себе такой купила. На халат. В Торгсине мне делать нечего. Мы с Ваней люди скромные. Не понимаю, почему надо было хитрить? Чтобы у тебя одной, что ли, такой матерьяльчик на платье…

– Выходит, я вам наврала? – закипала тётя Мура.

– Да кто тебя знает? Ты у нас «два пишем, три в уме»… Я за честность и принципиальность, всегда всё говорю начистоту! – заявляла тётя Варя.

Сёстры начинали заводиться, говорить друг другу обидные слова. Тётя Мура, на что-то намекая, говорила, что давно поняла, из-за чего они обе против неё, и тут уж обе старшие сестрицы распалялись, а тётя Мура сидела красная, того гляди расплачется. Вдруг они, забывая про отрез, просили подлить им чайку и накидывались на шоколадные конфеты, которые привезла тётя Варя. После чего принимались уписывать и похваливать пирог тёти Муры. Вспомнив про притихшую внучку, подкладывали ей лучшие куски, которые она заведомо была не в силах одолеть. Насытившись, снова принимались ссориться.

– Помню, на Пасху к нам твой Пётр Петрович приезжал на лихаче, в серой фланелевой тройке, серебряная цепь по жилету, часы большие, луковицей… – говорила Любина бабушка, мечтательно улыбаясь приятному воспоминанию.

– Что?! Неправда! Тройка на нём была голубая, часы золотые, он из Петербурга привёз, от Буре. Мы на своём автомобиле приезжали, он сам управлял, и это было на Троицу! – тётя Мура считала, что у неё память лучше.

– Нет, это в другой раз, он тогда без тебя приезжал, с букетом… – поддразнивала её Софья.

– В какой такой другой раз! На Троицу! На мне было кружевное салатового цвета платье на муаровом чехле; так от плеча к поясу голубая широкая лента, а сзади бант. В Париже покупала. А на голове белая шляпа с широкими полями, на шляпе искусственная сирень, как живая, прелесть, и на зелёных туфельках тоже букетики… Тоже из Парижа…Я тогда хотела мамаше новые серьги показать.

– Мне помнится, что он на Пасху без тебя приезжал, – уверенно заявляла до сих пор молчавшая тётя Варя. – Ты нездорова была, простыла. У тебя с детства, как осень наступала, нос закладывало аж до самого лета. Получалось «баба» вместо «мама».

– Что ты глупости говоришь! Не выдумывай! Пётр Петрович меня по курортам возил, я излечилась! Один он приезжал! Да он меня ни на шаг от себя не отпускал, так меня любил! На сорок лет был старше. За мной и побогаче и помоложе ухлёстывали, ха-ха! – упиралась тётя Мура.

– Так это за каждой молоденькой дурочкой, начни она хвостом вертеть… – равнодушно бросала тётя Варя, взглядом ища поддержки у Любиной бабушки. А та только посмеивалась.

Тётя Мура замолкала и лезла в рукав за платочком. Сёстры добились своего – «допекли» младшенькую. Она сидела злая, красная, того гляди заплачет. В разгар перепалки приходил дедушка. Целовался с гостьями и сразу понимал, что сестрички опять не поладили.

– Да будет вам, неугомонные, – говорил он. – Из-за какой-нибудь ерунды. В такой-то праздник. Соня, успокой сестёр, ты же старшая.

Он осенял себя крестом и подсаживался к столу. Обедал вместе с сёстрами, выпивал рюмочку. Спрашивал, как живут, здоров ли Степан Кузьмич. Отобедав и попив чаю, благодарил за трапезу, снова осенял себя крестом и уходил к себе в маленькую комнату читать газету.

Вскоре сёстры начинали собираться домой. Тёте Муре надо было успеть на электричку, чтобы приехать домой засветло. Они жили недалеко от станции, но она побаивалась возвращаться одна. Бандитов много развелось, грабят, раздевают, говорила она, одеваясь, влезая в ботики и натягивая шубку. Прощаясь, целовались как ни в чём не бывало и обещали заехать в следующий праздничный день. Опять обнимали и тискали Любашу, а тётя Мура говорила:

– Скоро придёт лето, и мы со Степаном Кузьмичом возьмём тебя в парк погулять, как раньше, да?

И громко чмокала её в обе щеки.

Они не дожидались Елизавету Ивановну, а с отцом Любы встречаться не хотели – побаивались его угрюмого взгляда из-под очков, хотя бабушка Софья убеждала их, что он такой серьёзный оттого, что всё время думает и, разумеется, о вещах очень важных, можно сказать, государственного значения.

Люба не заметила, как стемнело. В электричке она задремала и расшевелилась уже в Москве. Елизавета Ивановна встретила её словами:

– Ну как? Она действительно больна? Не верь! Это спектакль! Тётя Мура, как всегда, в своём репертуаре!

– Больна, никакого притворства. Мучают боли в горле. Просила привезти хорошего врача.

Люба ушла к себе, переоделась в домашний халатик. Елизавета Ивановна прошла следом:

– Фу, опять накурилась! Не уподобляйся Татьяне, она уже басом разговаривает, как мужик. На плите ужин. О мухе удочку закинула? Нет? Понятно. Не тяни, если она так больна, самое время… Ладно, пойду позвоню моим девочкам, узнаю, что на белом свете творится. Нет, Эдик не звонил.

Люба о мухе говорить не хотела. Но напоминание о Татьяне навело её на мысль, что у её подруги может быть хороший знакомый врач. Она же много писала о врачах.

– Приехала? – высунулась из своей комнаты Катерина. – Эдик сказал, что будет сегодня вечером звонить.

Елизавета Ивановна по обыкновению вышла на связь с подругой из ДВС:

– Душенька моя, до балов ли нам теперь! В прошлом году вывезла меня Любка на Масленицу к нашим общим друзьям. Выпила всего рюмочку, а похмелье такое тяжёлое было, что думала, отдам Богу душу. «…Когда-нибудь я с бала да в могилу!» Помните «Горе от ума» на нашей сцене? Какой яркий, великолепный был спектакль! Я выходила на балу в полонезе в первой паре… Костюмы… Как играли… Не помню, кто играл эту старуху – Яблочкина или Рыжова? Или Турчанинова? «Князь, князь, достаньте свой рожок! Ах, глухота большой порок!» Как у вас со слухом? Ну слава богу… А кто графиню внучку… забыла. Фамусова, кажется, Зубов. Чацкого – Царёв, Молчалина – красавец Михаил Садовский: «…Ваш шпиц, прелестный шпиц, не более напёрстка…», Софью – Ликсо, возможно, ошибаюсь. Вы тоже не помните? Скалозуба – Ржанов. Потрясал публику громовым басом; сам огромный, грудь колесом, сапоги блестят, пуговицы блестят, этакий долдон: «… собрать все книги, да и сжечь!» Забыла, кто Репетилова играл, или он Решетилов? Совсем память потеряла бабка. «Послушай, ври, да знай же меру…» Говорите, что Царёв излишне декламировал? Мелодекламация? Не хватало