Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина

разнообразных фигурок и вазочек, возможно, около сотни. Это была та самая коллекция старого фарфора, о которой шептались сердитая тётя Варя с бабушкой Соней. Сакс, Мейсен, Севр, Гарднер, Кузнецов, фаянс английских мануфактур, японские фарфоровые безделушки, китайские расписанные вазочки. Этот пёстрый карнавал веселил глаз, в нём каждая вещь была созданием фантазии и тонкого мастерства художника. В мёртвой комнате, казалось, только это фарфоровое население и жило. Коломбины плясали, паяцы кривлялись, дети ссорились, мирились, гонялись за бабочками, играли с собачками, цыганка гадала, японки кланялись, кавалеры ухаживали за дамами, а те, прикрывая лица веерами, манерно изогнувшись, разрешали себя поцеловать, балерина грациозно поднимала ножку, гусар гарцевал на лошади, старик в ермолке считал деньги, барыня бранила девку, кучер с кнутом крутил чёрный ус, на слона лаяла моська, лиса обманывала ворону, косолапый мишка сидел, обняв бочку, и пил мёд из ковша, попугай предсказывал судьбу, девушки в кокошниках водили хоровод, китаец нёс на базар корзины, молдаванин-скрипач так и впился смычком в скрипку, среди цветов жеманно выступали китайские госпожи. Все занимались делом, которое предопределил для них художник, их создатель. Жаль только, что жили они в темноте и тесноте, невидимые миру и людям, у больной старухи, заключённые как в склепе в этой комнате без воздуха. Да и сама она была похожа на Бабу-ягу в ступе с помелом, на зловещую фигурку, которую Люба усмотрела в толпе весёлого народца на комоде.

У Любы по спине пробежал холодок. Господи, да есть тут кто-нибудь живой? Из кухни не доносилось ни звука. Люди, кто-нибудь, хотелось ей крикнуть. И тут она увидела. Над туалетом, под пыльным бра, висели старые семейные фотографии. В центре портрет в золочёной рамке: молодые тётя Мура со Степаном Кузьмичом на Красной площади. Она счастливая и нарядная, похожая на артистку Целиковскую. Степан Кузьмич в военной форме с орденами на груди. Он держит тётю Муру под руку и смотрит на неё влюблёнными глазами, а она смотрит прямо в объектив. Они на первомайской демонстрации, год 1946-й. Люба неслышно встала и подошла ближе, чтобы рассмотреть фотографии, которые поменьше. На одной в центре восседал бородатый тучный человек с широким одутловатым лицом. Ноги в сапогах расставлены, на каждом колене по здоровенному кулаку. Он в белой рубашке-косоворотке и в пиджаке, брюки заправлены в сапоги. Это Любин прадед Михаил, отец семейства. Рядом с ним в необъятных юбках сидит прабабушка Наталья. (После её смерти сёстры шили из этих юбок платья и пальтишки для маленькой Лизоньки.) Лицо суровое, некрасивое. У неё тяжёлый подбородок и могучие плечи. Она крепко держит за руку Мурочку, которая прижалась к юбкам, но стоит боком, нетерпеливо, вот-вот сорвётся и убежит. Глаза живые, любопытные, круглое личико обрамлено локонами, на голове бант. Платьице в оборках, в ушах серёжки, туфельки с бантиками. Ей лет пять или шесть. Она всеобщая любимица, старшие сёстры играют с ней как с куклой. Они стоят позади папаши и мамаши: статная красивая Софья с толстенной косой, перекинутой вперёд. Эта коса, к тому же редкого кофейного цвета, была предметом гордости в семье. Платье строгое, тёмное, с белым кружевным воротничком под горлышко и такими же манжетами. Вид у Софьи мечтательный, голову она слегка склонила, смущённо улыбается, глаза опущены. Рядом с ней тётя Варя. Она уже не подросток, но совсем юная, похожая на задиристого мальчишку. Лицо открытое, миловидное, она смотрит в объектив, кривит рот, видно, прячет улыбку. Она, как и Софья, одета скромно в темное платье с кружевным воротничком и манжетами. Дореволюционный снимок по углам пожелтел, но всё чётко видно, честь и хвала фотографу, чьё имя выведено в углу фото. Старшие сёстры шили, вязали, плели кружева и вышивали как настоящие мастерицы. Они на заказ мастерили из кусочков разноцветной ткани цветы на дамские шляпки, которые пользовались большим спросом у горничных и местных мещанок. Сёстры рукоделием зарабатывали себе на приданое. Второй снимок, похуже качеством, был сделан в 1919 году, о чём свидетельствует подпись внизу, выведенная неуверенным детским почерком: «Когда папка вернулся. 1919». На ней был снят дед Иван после возвращения из плена. Снимок любительский, сделан в Новогирееве. Потом дед поступит на завод и заберёт их в Москву. Он сидит бритый наголо в косоворотке, сшитой женой ещё до войны. (Все его вещи Софья сберегла в старом мамашином сундуке.) Дед Иван – кожа да кости, он улыбается счастливой детской улыбкой. А это – Любина прабабушка Наталья в платочке. Она сидит справа от Ивана, лицо высохшее, доброе, старушечье. От былой властности, жёсткости не осталось и следа. Она плечом припала к Ивану. Ей, должно быть, трудно сидеть. Через год она умрёт от рака. Слева от него стоит Софья. Она высокая, тонкая, серьёзная. Остриженные волосы зачёсаны назад и схвачены полукруглым костяным гребнем. Свою знаменитую косу она ещё летом выменяла на станции на мешок муки. Она смотрит на Лизоньку, которую дед Иван держит на коленях. Лизоньке восемь лет, но можно дать меньше, такая она маленькая и худенькая. Она коротко пострижена. Лизонька обняла папку за шею, глаза светятся радостью, рот расползается в улыбке, а в уголке виден кончик языка. У неё утром выпал молочный зуб, и она пытается спрятать дырку. Две косички с бантиками, скромное платьице в горошек. А сзади стоят тётя Варя с тётей Мурой (Мурочкой она называла себя с детства). Обе одеты как трудящиеся женщины того времени. На них тёмные блузки и длинные юбки, доходящие до высоких ботинок на шнуровке. Тётя Варя в косынке, на Мурочке косынки нет, вьющиеся рыжие волосы стянуты сзади в пучок, обвязанный лентой. Лоб и уши закрывают завитушки. Обе сестры ужасно худы и даже немного похожи, только тётя Варя выше ростом и шире в плечах. Оба снимка из бабушкиного архива, те самые, которые пропали после её смерти. Надпись сделана рукой Лизоньки, которой тогда было восемь лет. Значит, вместе с тем мешочком, в котором была зелёная муха, сюда переселились и эти драгоценные для Елизаветы Ивановны фотографии. Люба помнила, что она и тётя Варя их долго искали в вещах покойной бабушки Софьи. Вторую фотографию Мурочка прихватила из-за деда. После смерти отца их маменька и обе младшие сестры переехали к Ивану с Софьей. Тётя Мура была ершистым подростком, но к мужу старшей сестры Ивану привязалась. Сёстры даже перестали ссориться. Им всем было хорошо в молодой семье Ивана и Софьи. И потом ещё она помнила, как Иван спас семью от голода. Он тогда перевёз их всех из Новогиреева