Русская война 1854. Книга пятая - Антон Дмитриевич Емельянов

Вы ведь верите в «причинность» и «разумный эгоизм»? Второе определяет первое, оставляя только два основания для всего, что мы делаем. Поступки, чтобы избежать страданий, и поступки, чтобы получать удовольствие. Тут вы обычно добавляете, что часть удовольствий потом приводят к страданиям, и тогда было бы разумно их избегать или ограничивать.

— Все верно, — Чернышевский вскинул подбородок. Все-таки сейчас он был еще совсем молод и не успел заматереть и забронзоветь. — И с чем вы не согласны?

— С тем, что ради красоты этого тезиса вы отказываетесь от свободы воли, которая есть внутри каждого из нас и которую признает даже церковь. Что мы, люди, способны на что-то большее, чем делать все только ради себя.

— Я не считаю, будто свободы воли нет, — поправил меня Чернышевский. — Я считаю, что воля — это тоже проявление эгоизма. Высшая его форма, когда, преодолевая препятствия, мы прежде всего утверждаем себя.

Теперь я растерялся. Все-таки сложно спорить, опираясь лишь на отрывки того, что тебе известно о другом человеке. Впрочем, я еще не закончил.

— Что ж, пункт «раз» вычеркиваем, — я улыбнулся. — Пункт два, с которым я не согласен. Вы верите, что революция, дав людям больше, чем у них есть сейчас, закроет самые страшные проявления «разумного эгоизма». И только тогда мы все сможем стать лучше.

— Вы говорите немного косноязычно, но это простительно для военного, — Чернышевский совершенно не боялся, а зря. Именно эта показная бравада потом и доведет его до каторги. — Впрочем, суть вы уловили верно.

— И это все неправда, — я снова улыбнулся. — Тут не будет красивых теорий, я просто скажу, что на войне каждый день видел, как сотни людей делали шаг над собой. Ради Родины, ради товарищей. И я не видел в этом гордыни, как считаете вы. Наоборот, в такие моменты каждый из этих людей становился ближе к богу.

Ну вот, сам не верю, а постоянно его упоминаю. Я на мгновение сбился, и этой паузой тут же воспользовался один из сидящих передо мной мужчин.

— Я же говорил, Николай Гаврилович, что ты все упрощаешь, — поднялся со своего места Тургенев. Он к 1855 году уже написал «Записки охотника», в процессе находился «Рудин», а вот до «Отцов и детей» было еще целых 7 лет, но все равно Иван Сергеевич уже стал одним из лидеров русской литературы. Вот и сейчас он добавил то, что я сам не знал. — Ты слушаешь Герцена, который начитался Юма, и пытаешься сократить историю до всего пары строк. Но вот возьмем «Бхагавадгиту», где тоже говорят о причинности бытия, но даже там выделяют не только низменные желания, как сказал наш гость, но и еще четыре причины.

— Я знаю… — попытался остановить Тургенева Чернышевский, но тот, словно прилив, спокойно продолжил говорить, даже не повысив голос.

— Что влияет на любое действие? Тело, о котором вы столько печетесь. Душа, о которой так легко забыли. Чувства, но о них лучше бы рассказали прекрасные дамы, которых сегодня с нами нет. Усилия, про которые напомнил наш боевой офицер. И общая душа… — Тургенев на мгновение замолчал. — Про нее не так много пишут, но, мне кажется, если что-то такое и существует, то именно оно и является нашей связью с богом. Тем источником озарений и вдохновений, что приходят в самые сложные моменты. Вот вы, полковник, — Иван Сергеевич посмотрел на меня. — Вы много всего придумали важного для страны, насколько сильна в вас эта связь?

Я на мгновение замер, честно задумавшись о том, может ли мое попадание в другое время иметь какую-то связь с этой древней индуисткой философией, но потом только тряхнул головой. Ну их, этих писателей! Придешь к ним по делу, а они тебя только заболтают!

[1] В рамках культуры того времени еще было принято отсылаться к античной культуре. И нам кажется, что образ Лисандра — спартанского полководца, захватившего Афины, тут был бы как нельзя кстати. Тем более, Александр помнит, что эта победа в итоге и привела разрушению к Спарты, и это кажется ему логичным следствием того, что пытается принести в жизнь России Щербачев.

[2] Фотография сделана всего через год от времени книги, так что именно в таком виде этих людей можно представить перед главным героем. Разве что уберем третьего слева — как мы знаем, пока Лев Николаевич у нас летит к проливам и временно отошел от литературной деятельности.

Глава 11

В общем, мы договорились, хотя и не совсем так, как я рассчитывал. Чернышевский хотел мне отказать, но вот остальные присоединились к Тургеневу и предложили сделку. С меня рассказ о войне, а они разрешат добавить к нему все то, что я хотел подать в объявлении. Я попробовал настоять на честных товарно-денежных отношениях, но писатели уперлись, и пришлось давать слово. Теперь придется опять на них время тратить…

Продолжая ругаться себе под нос, я выбрался на улицу и как раз застал момент, когда ротмистр Ростовцев совал кулак под нос нашему возничему.

— Какие-то проблемы? — поинтересовался я.

— Да… — Ростовцев смутился. — Я заметил, что этот тип под конец начал возить нас кругами, а я выкрутасы извозчиков хорошо знаю.

— Какие выкрутасы?

— Да они из деревни почти все. Барин отправил на заработки, а замашки все старые остались. Махнешь такому — он стоит, называешь цену — он сразу просит вдвое, соглашаешься — а он все равно уедет, нахлестывая лошадь, потому что уже за первую неделю в столице заработал больше, чем когда-либо раньше видел денег. И пролетают мимо тебя: один извозчик, второй, третий — все пустые, и никто не останавливается. А если у них все так хорошо, то, может, выгнать их, чтобы не занимали улицы, и пустить сюда тех, кто на самом деле хочет работать?

Ротмистр выговорился и замолчал, тяжело дыша, а я задумался о том, что таксисты, несмотря на век, оказывается, бывают похожи.

— Полусонный по природе, знай зевал в кулак, — я невольно вспомнил строчки Некрасова на эту тему. Наверно, ему тоже довелось пострадать от работников узды и колес. — И название в народе получил: вахлак!

— Ха! — Ростовцев сразу приободрился. — Ловко вы.

— Это не я, это один из господ в «Современнике», — ответил я и посмотрел на нашего извозчика. —