Диалоги. Практика латинского языка - Хуан Луис Вивес

[тяжущейся стороной], которые преследуют свои интересы, и их дела никогда не находят конца из-за долгого непрерывного ряда затягиваний. Те двое, которые гуляют в портике, – префекты, один в опочивальне, другой в королевской конюшне, они имеют под собой многих других слуг в опочивальне и конюхов. Но войдем в королевский обеденный зал.

Агриус. О, какая толпа! Какая подготовка, столь беспокойная и с мелочной тщательностью!

Софрониус. Это же будешь наблюдать с бóльшим восхищением, если узнаешь, к сколь легкому делу оно относится, это действительно подобно тому, как подверженный морской болезни человек съел одно яйцо и выпил немножечко вина.

Холоколакс. Вот распорядитель этого пира семи дней с индийской тростью, вот юноша виночерпий. Еще не вошел устроитель пиршества.

Агриус. Кто будет обедать с королем?

Холоколакс. Кто поистине был бы столь блажен, кто мог бы возлежать на пиру богов? [271]

Софрониус. Но некогда на королевскую трапезу приглашались пировать только начальники войска, только мужи славного рода, в иных случаях [люди], выдающиеся или делами, или образованностью, от слов которых король становился лучше и мудрее. Но высокомерие готов и других варваров породило этот наш обычай.

Холоколакс. Знатнейшие имеют своих приспешников, оруженосцев, взрослых, мальчиков-слуг, мальчиков пеших и на лошади. Среди них прославленные богатые, которые принимают многих на надлежащей трапезе. Другие, которым это в тягость, посылают друзьям корзинки с провизией или деньгами, и это полезнее более бедным друзьям. Но хорошо пировать имеет больше блеска.

Агриус. Кажется, я вижу в той столовой другой род людей.

Холоколакс. Это гинекей, там обитает королева со своими матронами и детьми. Посмотри, как входят и выходят из Парфенона [272], словно пчелы из улья, юноши – поклонники, рабы страсти.

Софрониус. Часто и старики вдвойне дети.

Холоколакс. Нет большего наслаждения, чем слушать остроумно придуманные речи их или поэмы, песенки, предрассветные мелодии, разговоры с девушками, видеть танцы, прогулки, разнообразие цветов в насаждениях, виды и формы одежд. Они имеют мальчиков-писцов, через которых посылают и возвращают обратно послания. А те объявляют и возвещают их там и тут. С какой ловкостью, тщательностью, воспитанностью, Боже праведный, с обнаженными головами, преклонив колена и даже став на колени! Случается ежедневно слушать и видеть что-то новое, неожиданное, выдуманное или сказанное остроумно и тонко, сделанное смело, или искусно, или легко.

Софрониус. Напротив, небрежно.

Холоколакс. Какое счастье больше? Кто мог бы от такого удовольствия уклониться?

Софрониус. Колакс, Колакс! И ты без любви безумен и без вина пьян. Какая глупость может быть больше, чем описанная тобой!

Холоколакс. Не знаю, как получается, что из школ, как ты можешь видеть, многие уходят, а пришедшие во дворец, в нем старятся.

Софрониус. Они подобны тем, которые выпили бокал у Цирцеи [273]; оставив разум и переродившись натурой (природными свойствами) в животных, они не захотели затем выйти и вернуться к природе и состоянию людей.

Агриус. Но когда каждый вернется в свой дом, что все они делают? Чем занимаются, чтобы, по крайней мере, коротать время?

Софрониус. Почти все они не делают ничего более серьезного, чем то, что ты видишь. И притом для них досуг – родитель и кормилица многих пороков. Играют же в кости (taxillum), карты, alveolo, словесные баталии [274]; другие проводят пополуденные часы в тайном злословии и искусной брани, то есть дома сидят сложа руки; некоторые попадаются на удочку вертопрахам и шарлатанам, по отношению к которым они очень щедры, к прочему – скупы и скаредны. Но главная порча двора – лесть каждого относительно всех других и, что хуже всего, самих себя. Она [лесть] приводит к тому, что никто никогда ни о себе, ни о товарище не услышит надлежащую истину, разве случайно в ссоре [в тяжбе, суде], и эту истину он мало принимает за истину, но за оскорбление.

Холоколакс. Этот заработок теперь очень прибыльный [275]. Ты с твоей правдивостью будешь усердно голодать, я, улыбаясь, льстя, все одобряя и хваля, сделаюсь богатым.

Агриус. Не могут ли короли исправить этот вред?

Софрониус. Легко, только бы захотели. Но одним [людям] эти нравы по душе, поскольку подобны их собственным, другие сами для себя выбирают те занятия, в которых никогда не будет времени думать о чем-то справедливом и разумном; недостает и тех, которые, будучи ленивы душой и нерадивы, считают, что к их заботам не относятся нравы их дома и семьи, в действительности они относятся не менее, чем для каждого из нас свой собственный дом.

XX. Мальчик-принц

Моробулус, Филиппус, Софобулус [276]

Моробулус. Что делает твоя светлость Филипп?

Филиппус. Читаю и изучаю, как сам видишь.

Моробулус. Конечно, вижу и с болью: утомляешь себя и очень сильно изнуряешь свое тельце.

Филиппус. А что я тогда бы делал?

Моробулус. То, что другие – знать, государи, благородные и богатые мужи. Ездить верхом, беседовать с девочками твоей августейшей матери, учиться искусству владеть оружием, играть в карты и мяч, прыгать, бегать – эти занятия благородных людей, как видишь, приятнейшие. И если они [эти люди] наслаждаются такими развлечениями, которые наконец-то достойны допускаться в твою семью, что подобает делать тебе, сыну и наследнику такого государя?

Филиппус. А что, занятие наукой (studium literarum) ничему не помогает?

Моробулус. Как-то помогает, но тем, которые должны быть допущены к священному служению, или тем, которые тем искусством будут добывать себе средства пропитания, к примеру, одни в сапожном мастерстве, другие в ткачестве и прочих доходных ремеслах. Поднимайся, прошу тебя, выбрось книги из рук, пойдем на прогулку, хотя бы на минутку, чтобы подышать.

Филиппус. Мне теперь не позволено Стуникой и Силицео [277].

Моробулус. Кто такие Стуника и Силицео? Разве не твои подданные, над которыми ты имеешь власть, а не они над тобой?

Филиппус. Стуника – мой воспитатель, Силицео же – наставник в грамоте (institutor litterarius). Они при этом мои подданные или, вернее, отца, но отец, кому я сам подданный, поставил их надо мной и подчинил меня им.

Моробулус. Ради чего отдал отец твою светлость в подчинение этим людям?

Филиппус. Не знаю.

Моробулус. Ах, недостойнейшее [это] дело!

Софобулус. Совсем нет, о сыне, напротив, он сделал их твоими слугами, которые, по его воле всегда связаны с тобой, всегда устремляют глаза, уши, душу, ум на тебя одного, и те добрые и мудрые люди, каждый, оставив свои дела, занимаются только твоим, не для того, чтобы тебя властно мучить, но чтобы грубые твои нравы сформировать для добродетели, славного деяния, превосходства, не для того, чтобы сделать тебя невольником (mancipium), но чтобы [сделать] истинно свободным и истинно государем. Если ты им не подчинишься, тогда станешь рабом с тяжелой участью, хуже тех, которые находятся здесь среди нас, купленные и проданные из Эфиопии или Африки.

Моробулус. Чья в конце концов была бы