Золотая свирель. Том 1 - Ярослава Анатольевна Кузнецова

– Не знаю, Ратер, – сказала я из-под стола. – Я ведь видела ее всего несколько мгновений. Но с ней явно что-то не так… – Поднялась с четверенек. – Ну-ка сядь прямо. И подними руку.

Кукушонок сцепил пальцы на затылке, чтобы мне было удобнее бинтовать.

– «Не так»! – фыркнул он. – Скажешь тоже! От этого «не так» я едва жив остался. Кинулась ни с того ни с сего, как волчица бешеная…

– Не кинулась бы, если б я к ней не подошла. Может, она приказала оставить ее одну, а тут мы явились, начали теребить… Плохо ей было с перепою, а тут пристают какие-то…

– Думаешь? Я видал сумасшедших, они не такие. Вон Кайн наш – не такой, верно?

– Кайн не сумасшедший.

– Как так?

– Он ведь не сходил с ума, правда? Он родился такой, с повреждениями в мозгах. А настоящего сумасшедшего иной раз и не отличишь от нормального. Он и может быть во всем нормальным, и только в чем-то одном – бабах! – провал. Но здесь… я не знаю.

Она пила вино, и много, но, кажется, не была пьяной. Она бросилась как большое хищное животное – мгновенно и сокрушающе, но не показалась мне сумасшедшей. И эти удары плетью – два удара, и каждый выдрал по лоскуту мяса. Похоже, она не соизмеряет свою силу. А силища, верно, немалая – поднять на вытянутой руке полувзрослого парня не всякий мужчина сможет… Ох, Каланда, кого же ты на свет породила, госпожа моя?

Я затянула последний узел и отступила.

– Ну все, теперь ложись на тюфяк, укройся одеялом и спи. И постарайся поменьше ворочаться. А я еще умоюсь… и гребешок, и зеркальце в «Колесе» остались, жалость какая! Ты говоришь, поджечь трактир могут?

– Да ладно, не майся, – отмахнулся Кукушонок. – Завтра после полудня пойдем и заберем твои манатки.

– А если все-таки пожар?..

– Навряд ли. Был бы пожар, мы бы отсюда гвалт услыхали. Здесь же рукой подать, через улицу.

– Так он, может, еще случится. Четвертая четверть не кончилась.

– Чё ты привязалась к пожару этому? Не каркай, оно и не загорится. Горело пару раз всего, а гуляет принцесса почитай каждую неделю.

– Правда твоя. Да только там, в «Колесе» вечером парни пьяные сидели. Один ко мне прицепился. Я у него на ладони знак огня увидела. Прямо поперек линии жизни.

– Это значит – он от огня помрет?

– Вроде того.

Кукушонок помолчал, что-то обдумывая, поскреб в вихрах, повернулся ко мне:

– Так ты по руке гадать умеешь?

– Умела когда-то, – я усмехнулась. – Еще в той жизни.

– Погадай! – Он сунул мне под нос по-мужски широкую мозолистую ладонь. Кожа на ней была жесткая, лаковая, словно рог. Линии казались трещинами.

Я поводила пальцем по этим трещинам, покусала губу, вспоминая…

– Ты долго проживешь, Кукушонок, но детей у тебя, увы, не будет. Тебя любит огонь, твоей жизнью правит железо. Я тут тебя в моряки сватала… и была не права. Моря нет в твоей судьбе. Зато есть меч. Так и так выходит – быть тебе меченосцем, воином. От меча будут у тебя и болезни, и раны, а лет в сорок получишь рану едва ли не смертельную, но выживешь – видишь, линия жизни дальше идет. А здесь – почет и слава, только денег нет.

– Да куда! Нам, простецам, меча не положено.

– А если к наемникам?

– Тю! Это не у нас, это на югах. Я, было дело, все хотел по малолетству сбежать… – Он передернул плечами, вздохнул. – Там, сказывают, простецу легче меч заполучить.

– А что не сбежал?

Он поморщился:

– Мамка болела. А потом поздно стало. Староват я для таких дел.

– Сколько же тебе привалило, старичок?

– Шестнадцать уже.

– О да. Пора гроб готовить.

Кукушонок шутки не поддержал. Посмотрел на свою ладонь, пошевелил пальцами и спросил:

– И это все?

Я подняла глаза, заглянула ему в лицо. Широкоскулое крестьянское лицо, облупленный нос, выгоревшие брови. Рыжий мальчишка, улыбчивый, независимый, добродушный. Чего он ждет? От меча вон отказался, хоть не без сожаления. От этого небось тоже отмахнется.

Впрочем, нет. Железо ждет его в будущем, а вот ЭТО – печатью скрепляет линию судьбы и линию сердца. Он отравлен этим с детства. Он проживет с этим всю жизнь. Он всю жизнь будет гоняться за горько-сладким призраком, но никогда, никогда его не догонит.

– Ты влюблен, Ратер.

Он вздрогнул, и глаза его мгновенно сделались беспомощными.

– Ты влюблен уже давно, и эта любовь не оставляет тебя. И никогда не оставит. Ты пронесешь ее до конца.

Он в замешательстве отвел взгляд. Отнял у меня руку и стиснул ее в кулак.

Пауза.

– Я че-то… не понял. Какая любовь?

– Этого я не знаю. Имен на ладони, знаешь ли, не пишут.

– Я… никого… это… не люблю… то есть… батьку люблю, конечно. Девчонки? Ну, нравилась мне одна… но чтобы так…

– Может, ты еще не осознал? Что любишь ее?

– Да черт! – разозлился он. – Чушь какая-то! Ты у себя посмотри на ладони, у тебя-то вон сколько всякого! Вот и посмотри – есть оно? Что в воду бросили, мантикор твой, колдун, который тебя со дна поднял, – есть они?

– Я слышала, у мертвецов нет линий на руках… – однако перевернула руку ладонью вверх. Линии были. – Ну вот, – сказала я, показывая пальцем, – линия жизни несколько раз прерывается. Вот этот значок видишь? Смерть от воды. Я же тебе говорила… А это… ой, холера!..

– Чего? – Кукушонок сунул любопытный нос.

– Знак огня. Такой же, как у того парня…

– Где?

– Вот.

– Это линия жизни?

– Нет. – Как мгновением раньше он, я сжала руку в кулак. – То есть да. То есть и линия жизни тоже. Ох, и прилетит же мне от пламени!

Та сторона (и немножко – эта)

Сумерки

На лбу и на глазах у меня лежала чья-то ладонь. Это была не догадка, а абсолютная уверенность – на лбу у меня лежала ладонь – не лапа, не тряпка, не ветка, не прядь волос. И ладонь не моя, это тоже было абсолютно точно, хотя где находились мои руки, я определить не могла.

Ладонь прохладная и легкая, почти невесомая, она казалась мне нежнее моих собственных век. Потом она соскользнула, и я открыла глаза.

В лицо мне смотрело небо. Пепельно-сиреневое вечернее небо, крест-накрест перечеркнутое метелками камыша. Ветер колыхал камыш, будто знамена и вымпела, склоненные над поверженным героем, а этим поверженным героем была я сама. Я глядела в небо и проникалась