Комната в гостинице «Летучий дракон»; Дядюшка Сайлас - Джозеф Шеридан ле Фаню

Все мои старания свелись к тому, что я прошелся по двору и постоял на лестнице «Прекрасной звезды». Это был своеобразный способ поклонения восхитительным глазам, которые я в этот вечер увидел впервые, но забыть которые не смог бы уже никогда! Попросту сказать, все это я сделал в весьма смутной надежде, что очаровательная незнакомка увидит безукоризненный наряд ее меланхоличного раба и не без тайного одобрения сохранит в памяти его образ.

Когда я завершил свой променад, свет окончательно померк, исчез последний отблеск солнца на небосклоне, водворились и стали постепенно сгущаться сумерки. Я вздохнул, вернулся в свой номер и открыл окно с целью выглянуть во двор. Я тотчас заметил, что окно, находившееся под моим, также было открыто. До моего слуха стал ясно доноситься разговор между двумя лицами, вот только разобрать, что они говорили, я, как ни старался, не мог. Мужской голос был глухим и гнусавым одновременно – разумеется, я узнал его сразу. Отвечали ему тем сладким голоском, который, увы, оставил в моем сердце неизгладимый след. Говорили с минуту, не более, потом мужчина засмеялся, как мне почудилось, с сатанинской злобой, и больше я его почти не слышал – так далеко старик отошел от окна.

Обладательница другого голоса оставалась недалеко от окна. Между говорившими не происходило ничего, что хоть отдаленно напоминало бы спор или какое-либо разногласие. Чего бы я только ни дал, чтобы между ними разразилась ссора – страшная ссора, – а я бы выступил в роли покровителя и защитника оскорбленной красавицы! Как назло, насколько я мог судить по тону голосов, долетавших до меня, самая мирная чета на свете вела непринужденный разговор.

Немного погодя незнакомка запела весьма оригинальную песенку. Нужно ли говорить, что пение слышно гораздо лучше, чем обычная речь? Я отлично уловил каждое слово. Голос, если не ошибаюсь, принадлежал к числу пленительных меццо-сопрано, в нем звучали нотка драматизма и вместе с тем, как мне казалось, легкий оттенок насмешливости. Я решаюсь привести топорный, но относительно точный перевод:

Смерть и любовь в брачном союзеЖдут и выглядывают из-за угла,Рано поутру иль в позднюю поруОни отмечают жертву свою.Страстный ли вздох сожжет обреченного,Холод ли смерти овеет его,Ему не дойти – притаившись в засаде,Смерть и любовь наблюдают за ним.

– Довольно, сударыня! – вдруг строго произнес старик. – Не намерены же вы, надеюсь, забавлять своим пением грумов и трактирных слуг во дворе!

Женщина засмеялась.

– Вам, видно, хочется покапризничать! – С этими словами старик затворил окно, по крайней мере оно опустилось с таким стуком, что удивительно, как стекла уцелели.

Теперь я ничего не мог услышать, даже далекого отголоска беседы на нижнем этаже. А какой дивный голос был у графини! Как он замирал, а затем снова дрожал и переливался густыми, богатыми звуками! Как он волновал меня, как глубоко трогал! Какая жалость, что грубый старый ворон имел право заглушить эту соловьиную песнь своим карканьем!

«Ну что это за жизнь! – философствовал я про себя. – С терпением ангела, красотой Венеры и талантами всех муз, вместе взятых, прелестная графиня – раба. Она очень хорошо знает, кто занимает комнаты над ней, она слышала, как я поднимал свое окно. Разумеется, она пела для меня, да и ты, старый хрыч, заподозрил это».

В приятном волнении я покинул свою комнату и спустился по лестнице. Очень медленно я прошел мимо двери графа. Разве очаровательная певица не могла выглянуть из нее именно в это время? Я уронил трость на площадке и поднял ее, очень неторопливо, разумеется. Но счастье мне не благоприятствовало. Не мог же я простоять весь вечер на этой площадке и все время ронять и поднимать трость! Волей-неволей пришлось спуститься в переднюю.

Посмотрев на часы, я увидел, что до ужина остается только пятнадцать минут. Теперь все пришло в движение: посетители гостиницы покинули свои комнаты, слуги и лакеи толпились в дверях. В доме царил полный хаос. При этом можно было ожидать, что многие сделают то, чего не делали никогда прежде. Например, граф и графиня в первый раз в жизни явятся к общему столу!

Глава IV

Дроквиль

Полный заманчивой и сладкой надежды, я вышел на крыльцо «Прекрасной звезды». Уже полностью стемнело, и мягкий лунный свет озарял округу. С тех пор как я прибыл в гостиницу, я сделал значительный шаг вперед в своей влюбленности, и поэтическое ночное освещение еще более усилило мою романтическую мечтательность. Сколько очаровательного драматизма заключалось бы в том, если бы она была дочерью графа и полюбила меня! Какая получилась бы эффектная трагедия, если бы она оказалась женой графа!

Меня вернул к действительности очень высокий и весьма щеголевато одетый господин лет пятидесяти. Он обратился ко мне с изысканной вежливостью, и в его манерах было столько изящества и грации, что я сразу принял его за вельможу. Он, подобно мне, стоял на ступенях парадного крыльца и любовался красотой лунного света, преобразившего маленькую улицу с ее домами и низко склонившимися ивами.

Итак, незнакомец обратился ко мне с вежливостью французского дворянина старой школы. Он осведомился, не я ли мистер Беккет. Когда я ответил утвердительно, он тотчас назвался маркизом д'Армонвилем (значительно понизив голос при этом заявлении) и попросил позволения передать мне письмо от лорда Р. Этот английский пэр, надо заметить, имел очень высокое положение в политическом мире, и на него указывали как на вероятного преемника английского посла в Париже.

Я принял письмо с низким поклоном и прочел:

«Мой любезный Беккет! Позвольте представить вам моего доброго друга маркиза д’Армонвиля, который сам объяснит вам, какого рода услугу вы можете ему оказать».

Далее он говорил о маркизе как о человеке чрезвычайно богатом, «чьи тесные отношения со старыми дворянскими родами и законное влияние при дворе делали его лучшим орудием для оказания дружеских услуг, которые он взял на себя по желанию нашего государя и нашего правительства».

Мое недоумение сильно возросло, когда я стал читать дальше:

«Кстати, Уальтон был здесь вчера и сообщил мне, что ваше место в парламенте, вероятнее всего, подвергнется опасности, – не подлежит сомнению, что в Домуэле происходит что-то странное. Сам я вмешаться в это, как вам известно, не могу. Я посоветовал бы вам заставить Гэкстона выяснить, в чем дело. Боюсь, что это не шутка. Мне необходимо было упомянуть об этом обстоятельстве по причинам, которые вы поймете, поговорив с маркизом пять минут. Знайте, что маркиз – при содействии всех наших друзей – предполагает в течение нескольких недель скрывать свой титул и в настоящую пору именует себя месье Дроквиль. Я сейчас отправляюсь в Лондон и не могу прибавить больше ни слова.

Преданный вам, Р.».

Трудно передать, до чего я был озадачен. Я не мог бы даже назвать себя знакомым лорда Р. В жизни своей я не знал никого, кто бы назывался Гэкстоном, не знал и никакого Уальтона, кроме того, пэр писал мне в таком тоне, как будто мы близкие приятели! Я посмотрел на оборот письма, и загадка разрешилась. Меня звали Ричардом Беккетом, а я, к своему ужасу, прочел: «Джорджу Стэнхоупу Беккету, эсквайру, чл. парл.». В страшном замешательстве я поднял глаза на маркиза.

– Право, я не знаю, как перед вами извиниться, мар… милостивый государь. Действительно, моя фамилия Беккет, и лорд Р. знает моего отца, но это письмо адресовано не мне. Меня зовут Ричард, а письмо написано Стэнхоупу Беккету, депутату. Что же мне остается сказать или сделать после такой досадной ошибки? Я могу только дать вам честное слово, что сохраню прочитанное в тайне. Не могу передать вам, как я поражен и огорчен этим недоразумением.

Видимо, на моем лице ясно отразились искренняя растерянность и честность моих намерений, потому что мрачное замешательство, на мгновение мелькнувшее на лице маркиза, рассеялось, он ласково улыбнулся и протянул мне руку:

– Я нисколько не сомневаюсь, что вы сохраните нашу маленькую тайну, мистер Беккет. Судьбе суждено было, чтобы вышло подобное недоразумение, поэтому я могу только благословлять случай, который свел меня с человеком благородным. Надеюсь, вы позволите мне внести ваше имя в список моих друзей.

Я горячо поблагодарил маркиза за его доброту. Он продолжал:

– Мне было бы очень приятно, если бы вы приехали ко мне в Клеронвиль, в Нормандию, где я к пятнадцатому августа ожидаю принять многих из своих добрых приятелей, знакомство с которыми для вас, вероятно, будет не лишено интереса.

Разумеется, я сердечно поблагодарил его за радушное приглашение.

– Сейчас, – сказал он, – я не могу видеться с друзьями в моем парижском доме по причинам, о которых вы догадываетесь. Но позвольте мне узнать, в какой гостинице вы остановитесь в Париже, и я докажу вам, что, хотя маркиз д’Армонвиль временно отсутствует, месье Дроквиль не потеряет вас из виду.