Командировка в Индию - Татьяна Николаевна Соколова

иностранным экипажем в учебке и кораблей даже в глаза не видела, а в январе отправилась на Балтику, надев теплый бушлат с меховым воротником, поскольку холода в тот год стояли небывалые для этого региона.

В первый день рано утром полусонных переводчиков около гостиницы погрузили в автобус и доставили на заснеженный причал. Было темно и зябко, мела поземка, но на борт никто не поднимался. Отставник Байда, который командовал переводчиками, построил всех на причале, пересчитал, сделал многим замечания по поводу разговорчиков, зевания, закрывания лица меховым капюшоном, из-за чего не было слышно четкого «есть» при перекличке. Относился он к переводчикам как к людям, не приученным ходить на работу каждый день, а стало быть, недисциплинированным и старался внести свой вклад в их воспитание, мурыжа всех на морозе и читая нотации. Смущало его также и то, что ровно половина состава была представлена женским полом. Исполнив утренний моцион, Байда скомандовал:

– Фриланс! На борт!

И цепочка полусонных людей, кутающихся в зимние бушлаты, потащилась по трапу. В море вышли через неделю, и начались ходовые испытания. На борту переводчикам выделили тесную для такого количества народа кают-компанию. Это была железная коробка без окон с шумной вентиляцией, деревянными столами и грубо отесанными скамейками, расставленными впритык спина к спине.

В день, когда были назначены испытания маневренных качеств корабля, переводчики, как обычно, поднялись на борт и проследовали в свою кают-компанию, заварили чай. Из корабельной трансляции доносились звонки и надоевшие команды: про двери на шкафуте, про швартовы со всеми подробностями их отдачи, про трапы, потом какие-то отчеты с цифрами и, наконец: «Товьс!» – точка отсчета для проверки приборочасов. Последняя команда означала, что индийский экипаж уже прибыл, всех пересчитали, и теперь корабль отчаливает и скоро начнется работа.

Лиза вышла на палубу, притаилась, чтобы поглядеть, как отдают швартовы. На берегу носились три бестолковых мальчишки-срочника в длинных суконных пальто и шапках ушанках, они еле удерживали промокшие и промерзшие канаты, и неуклюже падали на гололеде; на корабле такие же новобранцы, бестолково суетясь, выбирали канат на турачки. И каждый их промах сопровождался громогласным, но кратким комментарием офицера, отдающего команды. Офицер заметил Лизу, и привычные слова у него застряли в горле, он закричал: «Вон отсюда!». Потом подошел буксир, и, тараня примерзший у края лед, вывел их на чистую воду.

Пришлось спуститься в кают-компанию. Народ уже прикорнул за деревянными плохо отесанными столами, и тут вдруг открылась дверь, и влетел Байда. Вместо своего обычного «Все по постам!» он заорал: «Закрепить имущество по-походному!». Он объяснил на пальцах законы инерции, застращал случаями из своей практики и велел всем, кто будет в постах, проверять табуретки, на которых они сидят, чтобы те были привинчены к полу, – травматизма ему не надо.

Сначала молодежь веселилась, но очень скоро с чайного стола полетела коробка с посудой, по полу носились рюкзаки и сумки. Болтанка изматывала, каждая резкая перекладка руля вызывала тошноту, тем более что, пребывая в чреве корабля, не разобрать: то ли это ветер усилился, то ли парни на мостике резвятся. Через пару часов индийский штурман, наигравшись в маневры, успокоился. Встали на якорь. На пароходе, так моряки между собой называют корабль, жизнь началась с активного движения на камбузе. В кают-компании навели порядок, распаковали коробку с чайником и скарбом, отвязали компьютеры, сели пить чай. Жизнь наладилась, все не так плохо, к качке в принципе можно привыкнуть. Только после этого плавания списали двух девчонок, одну из них так рвало, что на причал пришлось вызвать карету скорой помощи.

Мороз в тот год стоял крепкий, такого местные жители не помнили уже много лет, и каждый день готовил сюрпризы: открытая палуба покрылась льдом, и люди без необходимости старались не высовываться на свежий воздух, разве что выкурить сигарету на кормовой палубе. Деловая жизнь протекала в теплом чреве корабля под шум вентиляции. Корабль, как железный муравейник на машинном ходу, вобрал в свои отсеки и коридоры, рабочие помещения и каюты постоянно движущуюся и суетящуюся людскую массу. Бывало, что после окончания рабочего дня не давали добро для захода в гавань, и по нескольку часов приходилось стоять на рейде. Это была вечерняя маета не находящих себе дела людей в перенаселенной кают-компании, одни кричали: «Душно, включите вентиляцию!», а другие требовали, чтобы ее непременно выключили, потому что сквозняк и шумно. Эти часы, казалось, длились бесконечно и были сродни ожиданию в аэропорту рейса, задерживающегося на неопределенное время. Но Лиза привыкла ко всему быстро. Для нее это был побег от неудач, от придуманной респектабельной жизни и внутренней пустоты. Здесь, затерявшись среди экипажа и многочисленных технических специалистов, она чувствовала себя всего лишь винтиком большого механизма и думала только о том, что сбылась ее детская мечта – стать морячкой. Душа отдыхала от старых обид, и росла уверенность в себе.

Домой, то есть в Севину уютную квартиру, Лиза вернулась через четыре месяца, и тут же выяснилось, что муж грозит бракоразводным процессом. Он пытался с ней поговорить, объяснял, на каких моральных принципах зиждется семья, но Лиза молчала; ни одной стоящей мысли не приходило в голову.

– Тебе виднее, – сказала она. – У меня нет ни обид, ни претензий.

И Сева опустил руки. Дал ей вольную.

Уйдя от мужа, Лиза переехала к отцу в Кустарный переулок, в Коломну, тем более что отец болел и требовал ухода. Его состояние ухудшалось, и она сидела дома с письменными переводами, набранными в разных агентствах, разве что иногда подрабатывала на переговорах. Зарабатывала меньше, чем в Морском регистре, откуда ее уволили ввиду длительного отсутствия, но денег хватало, и жизнь постепенно входила в новую колею. Она даже собиралась поступать в аспирантуру. Но через полгода случилось то, чего Лиза ждала с ужасом и во что невозможно было поверить – не стало отца.

Как дельфин-спасатель на горизонте замаячил Сева, он искренне старался ее поддержать. С ним было не так одиноко, но Лиза воспринимала его только как друга, хорошего, доброго, понимающего. Но не любила, и с этим ничего нельзя было поделать. Мать использовала каждую встречу, каждый момент для убеждения дочери, и тогда на очередное материно «почему?» она бросила:

– Потому что он кряхтит и сильно потеет в самые ответственные моменты.

– Дура набитая! – гневно бросила мать.

И Лиза совсем замкнулась. Единственным утешением была подруга Светка, с которой они терпели друг друга еще с университетских пор и которая тоже жила в Коломне.

– Разве можно быть счастливой, – говорила подруге Лиза, – в этой мрачной квартире.

– Да, –