Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

Хозяева! Выбросили добро без присмотра в болоте. Правильно и сделали, что подобрали: не разевай рот, на то и ярмарка.

– Значит, ты видел похитителей! – догадался Яков Иванович. – Ну и кто же?

– Может, и видел. Да и как не увидать, если подплыли средь бела дня, погрузили на плашкоут и утащили протокой на Вату. Еще и похвалили – хороший станок. Только я в свидетели не пойду, не затягивай.

– Значит, ватинская бригада увезла? – расхохотался Яков Иванович. – Ай да молодцы геологи. У этих хозяев левая рука не знает, что правая делает.

– Клавдиян! Ты куда там запропастился, охлупень! – звонко донеслось с огорода. – Тащи скорей подкормку, бездельник!

– Ну, я побежал, а то Ирина заведется, – спохватился Клавдиян, – понесу, иначе беды не оберешься.

Поймав ведра за дужки, хозяин заспешил на огород, посреди которого, уперев руки в бока, приняла боевую стойку его супруга.

Участвовать в чужих разборках в планы Якова Ивановича не входило, и он поспешил в контору, надеясь поработать в тишине до вечера. Но уже на крыльце, как Клавдияновы зеленые мухи, атаковали его крикливые доярки:

– Гляньте-ка, бабы: оне гуляют! И хоть бы им что! – еще издали завела крутобокая Соня Михайлова. – А нас хоть шатун сожри, им с Пашкой наплевать с высокой горы. Проведут по отчету как естественную убыль – только и делов, не привыкать. Мало что вырешил нам моторку, старую, как дедка Проломкин: с виду фигура, а на деле вонь одна... Нет, бабоньки, пусть он хоть треснет, а я больше доить не еду.

– Что это ты сегодня, матушка, развоевалась – не шоршень ли тебя в казенное место жогнул? – умиротворяюще пропел Яков Иванович, стараясь понять, в чем дело, и проскользнуть в кабинет, чтобы занять позицию за столом, как за баррикадой. – Заходите, бабоньки, в холодок, расскажите ладом, что там у вас стряслось...

– Не понаехали бы всякие, может, ничего бы и не стряслось. Зачем медведя подранили? Теперь он нам всем жизни не даст: Степка Батурин уже пропал, мальчишек едва не слопал. Теперь и мы ходи и вздрагивай – в лес с лукошком не выбежать. Чтоб вас, охотничков, медведь подрал...

Перевалов, опытный лис, все-таки протиснулся меж бабьих огнедышащих торсов в свою нору и утвердился за столом под сенью портретов академика Лысенко и министра культуры Фурцевой. Портреты эти привез из райцентра и самолично водрузил на стену Котов. «Эти люди символ нашей эпохи, – объяснил он собравшимся по случаю минивернисажа, – Высокоразвитое социалистическое сельское хозяйство и высокая культура советской деревни и ее тружеников выведут нашу страну в лидеры мировой экономической системы». Новенькие портреты на фоне нестроганных стен председательского кабинета смотрелись непривычно, привлекали внимание и внушали надежду на грядущие перемены; но постепенно от внимания мух и дыма самокруток потускнели, как и надежда на перемены к лучшему. Хотя Лысенко еще надменно взирал с высоты на серых колхозничков, как бы спрашивая: «Ты за яровизацию?» – никто не обращал на него внимания. После отъезда Котова Яков Иванович надумал было снять портреты, но под ними обнаружились неприлично светлые незаконченные бревна. И опытный Чулков посоветовал повременить: кто знает, как поймут этот шаг в райкоме, когда до них дойдет? А что дойдет непременно, сомнения не могло возникнуть, и Яков Иванович поостерегся: лешак с ними, пусть висят на радость мухам. К тому же Фурцева Якову Ивановичу нравилась: не оставляла шальная мысль добыть для жены такую же блузку, как у министра культуры. Если бы его жене такую же блузку – можно прямо в министры производить: и дородностью не уступит, и грудь покруче. Страсть хотелось для жены такую тонкую блузку, да только в райпо таких никогда не завозят, да, по совести, и денег не густо...

Доярки расселись по лавкам вдоль стен, не переставая тараторить про бродячего медведя, плохой мотор и плешивую поскотину. Казалось, нет силы, способной их остановить, но Перевалов кое-что из руководящих приемов, толкаясь по разным делам в сельсовете и исполкоме, успел усвоить. Изображая на лице полную непроницаемость и отсутствие интереса, Яков Иванович достал из дерматиновой папки чистый листок бумаги, демонстративно положил его перед собой, обмакнул в фарфоровую чернильницу с рогатой синей козой на боку ученическое перо №86 и пресек болтовню протокольным голосом:

– Я готов выслушать вас в установленном порядке. Бригадир Михайлова, останьтесь, а остальных прошу подождать в коридоре.

Этот прием Яков Иванович подсмотрел у председателя сельсовета, бывшего партработника, «спущенного на советскую работу». Стараясь подражать неторопливости и важности предсельсовета, Перевалов крупно вывел на листе «Протокол» и вроде как задумался. Написанное не ускользнуло от внимания доярок и произвело должное впечатление – они стали одна за другой выскальзывать в коридор. Попыталась ускользнуть и Соня Михайлова, но Перевалов ее остановил:

– Задержитесь!

Задержанная уже без прежней запальчивости пересказала тройке в составе Якова Ивановича, Пашки-учетчика и счетовода Чулкова, что там у них на дойке стряслось. А случилось вот что.

Как всегда, приплыли в неводнике на дойку. Стадо уже стояло под дымокуром в изгороди под присмотром пастушонка Генки Сартакова. Все как обычно. Пилорамщик Иван Мокеев, по совместительству моторист неводника, выставил на берег пустые фляги и отправился проверять снасти на карася, да подзадержался. Доярки отдоили, сцедили молоко во фляги и, не дожидаясь Мокеева, стали сносить фляги к лодке. Соня с дочкой Зоей, как всегда, первые спустились крутой тропинкой меж густого черемошника прямо к лодке – и остолбенели от страха: облезлый бурый медведище хозяйничал в неводнике. При виде доярок зверь оскалился, вздыбил загривок, грозно и довольно рыкнул и, неуклюже перевалившись через борт, закосолапил навстречу. На счастье, мать и дочь разом опомнились и завизжали не тише, чем паровой свисток на «Усиевиче», бросили под ноги флягу и, подталкивая одна другую, кинулись вверх по тропе. Невыносимого