Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

– Помогите! – умолял он Якова Ивановича – Подскажите следочек, а за мной дело не станет – выделю катерок или трактор...

На катерок у Якова Ивановича, что называется, зуб горел: старенький колхозный мотоневодник против течения едва выгребал к Телячьему острову, чтобы вовремя доставить доярок на дойку. Времени на езду уходило много, и отяжелевшие от молока буренки недовольно ревели в ожидании, а опоздавшие на дойку колхозницы в тон им ругали правление, которое хотя и приобрело новый мотобот, но не побеспокоилось о подготовке моториста взамен ушедшего служить Сашки Захарова.

Красавец мотобот этот сохранялся от работы на берегу поблизости от гордеевского дома и ехидно поглядывал круглыми зрачками иллюминаторов на еле «чакающий» мимо неводник. На лихе заломленной над капитанской рубкой мотобота мачтой трепетав обрывок забытого с осени флага, а на борту красовалась надпись «Трезвый». Не надо думать, что так нарекли его колхозные правленцы: до такого цинизма никто бы не додумался даже на второй день Пасхи, когда все резервы выпиты, похмелиться нечем и вое поминания о граненом стакане вызывают спазмы и головокружение. Если бы правленцам и случилось наречь мотобот, то стал бы он «Смелым» или «Веселым». Но за повседневными заботами правленцы позабыли, что кораблю нельзя без имени. И честь присвоить ему имя отчасти взял на себя Сашка Захаров, его первый капитан. Я не оговорился, написав «отчасти», потому что он оказался крестным отцом только наполовину. Кто составлял вторую половину, остается глубокой тайной до сих пор, и раскрыть ее не представляется никакой возможности за давностью лет.

Дело же было так. Сашка, заполучив в свое владение сверкающий свежей обшивкой мотобот, первым делом раздобыл кисть и краску, засучил рукава тельняшки и с великим усердием вывел на борту «Резвый». Налюбовавшись досыта на искусное творение рук своих, Сашка вытер мягким мхом руки, беспечно оставил на берегу и кисть и краску и отправился на обед. Когда же вернулся, то обнаружил, что его работа бессовестно испорчена: чья-то коварная рука той же кистью добавила еще три буквы и получилось «Нетрезвый». В негодовании бросился капитан искать обидчика. Разогнал стайку малышей-удильщиков, оскорбил подозрением двух баб с мокрым бельем в тазах, но виновника не сыскал, а когда вернулся к мотоботу, краска успела засохнуть на солнце и пришлось соскабливать буквы ножом. Но что-то помешало Захарову довести до конца свое намерение, или терпения хватило лишь на удаление первых двух букв – и акция очищения так никогда и не завершилась, а мотобот остался «Трезвым» и бесхозным.

Замены ушедшему служить капитану среди колхозников не сыскалось, из экспедиции на колхозные харчи никто не позарился, мотобот рассыхался, а у Якова Ивановича болела голова от общения с язвительными доярками. Экспедиционная «блоха» пришлась бы как раз кстати, и Яков Иванович ухватился за протянутую соломинку:

– Ежели по-соседски ладом договоримся, то, даст Бог, следок от твоей пропажи как-нибудь и отыщется...

– Какой разговор! – обрадовался геолог. – Закон – тайга, сам знаешь.

– Смотри не обмани, – предупредил колхозник, – вам, варнакам, веры мало. Однако приходи вечерком, может чо и прояснится. – И пошел из конторы. У новосельцевского огорода встретилась ему молодая и ядреная женка лесника Батурина.

– Моего на реке не видели? – с тревогой спросила она, – Третий день, как на Половинку уехал...

– Куды ему деться, – отвел глаза от расстегнутого ворота блузки Яков Иванович, – вернется. К такой бабе – да не вернуться. – Хмыкнул в ус и свернул в ограду к Новосельцевым.

Клавдия он застал за странным занятием: под роем восторженно звенящих зеленых мух он черпал ведром из пузырящихся на солнце бочек навозную жижу и таскал на огород, где покрикивала его неугомонная агрономша.

– Кукурузу поливаем, – виновато отвел глаза в сторону хозяин, – одолевает меня юннатка, – спасу нет. То ей навоз подай, то водой залей, то к борозде поднеси – веришь, покурить некогда, не то что на рыбалку выбраться.

– Так уж и некогда! – усомнился гость. – А ровно ты не далее чем вчера с остячишками выезжал и, сдается, неплохо добыл: все крыльцо в чешуе.

Клавдий покосился на избу. Действительно, и крыльцо и земля возле оказались уляпаны еще свежей чешуей и слизью.

– Ну и чо такого? – насторожился он.

– Да так, в общем, ничо, однако скажи: в каком месте промышлял?

– Все бы ты знал! – миролюбиво огрызнулся Клавдий. – Известно, не на твоем. У Новосельцевых исконные родовые угодья. Еще деду моему остяки продали, а отец мой всю жизнь плес от коряг чистил. Так что извини, нет нам нужды по чужим рыбалкам снасти рвать: свое имеем, не растеряли.

– Да я не про то, – поспешил успокоить обидчивого гость. – Не укорять я пришел, а потому, что курейка твоя на бойком месте. Вот и хочу узнать – не приметил ли чего.

– Вон чо. Так ты насчет Степки Батурина пожаловал, – догадался рыбак. – Так бы сразу и сказал. А то крутишься, как облас в суводи. Прибегала ко мне его баба токо что. Тоже выведывала. Однако я его нигде не встречал. И где его встретить: он на моторе, а я на гребях, пути у нас разные. Ему что в Вартовск, что в Покур смотаться не штука. Гужуют, поди, в Вартовске на пристани с какой-нибудь шалашовкой, – лицо у Клавдия стало мечтательным, – пиво пьют, в кино ходят, а дома баба убивается.

– Стану я по Степке страдать, – отмахнулся Яков Иванович. – Его дело собачье – по лесу рыскать да от хищников его хранить. Другое мне надо: на Рязанке у экспедиции станок украли, так ты не видел ли?

– Ладно, что их самих еще не украли, – сплюнул Клавдиян смачно. –