Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

берегу пса мало устраивала. А может, он хотел доказать, что носит имя Моряк не случайно и сушу, по выражению Жорки-Маримана, вполне профессионально презирает. Кто его знает. Однако, когда Андрей с трудом разместился на крохотной дощечке, заменяющей среднее сиденье, а обутый в бродни Толя отвел нос лодки и осторожно сел в лодку сам, Моряк без приглашения прыгнул в нос обласа, прямо на ружье и мешки.

– Шайтан! – заругался на него Кыкин и со злостью сплюнул: облас качнулся и едва не почерпнул бортом. – Уходи!

Но Моряк, словно понимая, что в узкой долбленке через двух мальчишек Кыкину до него не дотянуться, улегся и довольно вильнул хвостом, игнорируя призывы к совести и слабые попытки Толи столкнуть его за борт веслом. Оставалось или смириться, или снова приставать к берегу и сообща выдворять пассажира. Но это означало бы возврат с начатого пути, что, по мнению Кыкина, неминуемо ведет к неудаче на промысле и в дороге. Решили смириться с нахалом, тем более что осадка суденышка от некрупной лайки почти не увеличилась: двое мальчишек и тщедушный хант весили не больше чем два мужика охотника с припасом и добычей, на которых и рассчитывался облас. К тому же Моряк, понимая свой зыбкий статус незваного, замер, прикрыв веки и чуть подрагивая ноздрями навстречу едва заметному движению воздуха. Грести он не умел, и потому на весла налегали в основном мальчишки, а Кыкин, по праву старшего, лишь помогал, излишне не напрягаясь, да еще правил ход, выбирая участки со слабым течением или используя обратный ход воды в заводях.

Послушная кормовому веслу лодочка скользила по водной глади, как перо умелого литератора скользит по гладкой бумаге, – вдохновенно и, на посторонний взгляд, легко. Со стороны любая работа легкой кажется, хоть гребца, хоть литератора. Впрочем, у того и другого задачи сходные – работать и работать, чтобы в конце концов доплыть каждому до своего берега. Хорошо, если поможет опытный кормчий и достанет сил и знаний, чтобы выгрести в бурных волнах и подводных течениях, и не пропадет напрасно тяжелый труд в глубинах Леты. Не скоро еще увидим мы берег, на котором завершится наша история. Экипажу Кыкина легче: их берег уже показался.

Не много у гребца впечатлений в пути: греби да греби. Для веселья Кыкин завел песню, которой ни конца ни края нет да и быть не может, разве что умрет хант и его песня вместе с ним. Песня Кыкина особая. О чем? Да ни о чем и обо всем на свете – что глаза видят:

– Эй-эй! Мы плывем. Хорошо гребут ребята, мои друзья. Мой облас молод и бел, как новорожденный месяц, мой облас легок, как пух из груди лебедки, мой облас легок, как сухой таловый лист, и крепок, как рога старого лося. Эй-эй! Далеко нам плыть – до половины реки. Там над обрывами мягкий и длинный мох. Там мертвое озеро с черной водой. Не живут на озере чайки. Не живут на озере утки. Не живут на озере гуси. Живут там духи черной воды. Живут там духи тумана. Живет там большой лесной человек. Но мы не боимся духов – мы дадим им подарки. Подарки всем нравятся. Эй-эй! Весло мое легкое, с крепкой мульгой. Весло мое молча гребет, тихо гребет. Никто не слышит моего весла: ни рыба в глубинах, ни утка в гнезде, ни выдра в норе. Никто не бежит от моего весла. Никто не боится моего весла. Добытчику не нужен крикливый мотор: рыба уйдет от запаха. Охотнику не нужен крикливый мотор: звери убегут от шума. Эй-эй! Вон на песке Степкина лодка обсохла. Молчит ее крикливый мотор. Видно, пешком давно ушел Степка...

Далеко на реке видит Кыкин. И верно: обсохла на берегу лодка лесника Батурина. Есть в ней и весла в уключинах, и мотор на месте. Не видно одного хозяина.

– Подъедем? – предлагает Андрей.

– Хочешь, чтоб лесник у нас ружье отобрал? – не согласился Белов.

– Нельзя к чужой лодке без хозяина подходить, нельзя за чужим промыслом подсматривать, – добавил Кыкин. И отвернул лодку под другой берег: в тайге своя этика. «Эй-эй!» – хотел было продолжить свою песню Иван, но передумал: мрачный берег к песням не располагал. Бесконечный песчаный обрыв, накрытый метровой толщины коричневой торфяной шапкой, отороченной чахлой бахромой из багульника и кривобоких сосен, кормил беспокойные волны у своего подножия огромными кусками песчаного пирога. Обглоданные рекой, лежали голые скелеты упавших сосен, траурной каймой темнела верхняя торфяная кромка обрыва, траурная нефтяная кайма опоясывала его подножие, и тишина стояла такая, какая бывает только зимой на степном кладбище. В одном месте глубокий распадок прорезал до основания песчаный яр и виден был на песке поваленный кедровый ствол.

– Однако приехали, – сообщил Кыкин, направляя облас к самому стволу. – Вылезаем.

И не успел облас ткнуться носом в песок, как Моряк прыгнул на его девственную чистую поверхность, чтобы осквернить отмытый добела кедр задиранием на него ноги. Облас выдернули подальше под сень того же выворотня, перевернули, накрыв им весла, и, разминаясь после долгого сидения, двинулись к распадку, из которого наверх вела давно натоптанная, но зарастающая тропа.

Глава третья. Духи черного озера

Вы не устали, мой читатель, следовать за неугомонными мальчишками по торфяным болотам, где нога по колено уходит в мягкий мох сфагнум, под которым хлюпает ледяная вода? Вам не страшно провалиться в бездонную пучину, отстать и навсегда заблудиться в однообразных кривобоких стволах? Не боитесь, что ветер уронит на вас подгнившую сухостойную лесину, не опасаетесь подвернуть ногу в буреломном валежнике? Вас не пугают