Царский самурай. Роман-апокриф - Игорь Костюченко

– Мито оскорбил вас, учитель.

– Нет. Он постоянно думает об отце. До сих пор не простил мне того дня у озера, когда я не успел помочь твоему отцу в битве и не взрезал после сечи свой живот. Твой отец поступил правильно. Но и я не ошибся. На мне нет вины. Мито всегда был дерзок. Противился моей воле. Убежал из замка, когда я решил послать вас обоих в школу русского храма в Токио.

– Вам не нужно оправдываться, учитель.

– Я не оправдываюсь. Мне жаль твоего брата. Ложь погубит его. Мито готов теперь мстить всем за гибель отца. И мне. И, может быть, императору. Он утратил Путь.

– Может быть, я попробую образумить Мито? Позвольте, учитель.

– Это будет очень трудно, Такуан.

– Но я попытаюсь?

– Хорошо. Попробуй остановить его. Хотя…

– Что, учитель?

– Теперь уже поздно. Мито не вернуть. Он ушел. Я вижу.

Желтые огоньки больше не озаряли княжеский взор. Лицо князя Тода еще суше казалось и стало совсем шафранным от ярких полос солнечного света, струившегося из-за ветвей сосны, посаженной во дворе замка во времена сегуна Иэясу. Князь бесстрастно прошептал, будто размышлял вслух:

– Говорят, русские корабли привезли с собой Сайто. Они укрывали его на Сахалине.

– Это правда, учитель? – тревожно спросил Такуан.

– Сайто давно мертв. Я стоял у костра, на котором предали пламени его тело. Скажи об этом Мито.

– Конечно, учитель.

– Впрочем, мы уже опоздали. Мито не вернуть. Он ушел. Он не поверит тебе. Я вижу.

– Мито?

– Он не верит мне, не поверит и тебе. Мито ненавидит меня. Он сказал: князь Тода – не воин. Мито погибнет, обесчестив навеки свое имя. Это его карма. Так будет, Такуан.

– Павел Петрович, миленький. Что выяснили? У губернатора? Скоро ли на берег сойдем? – обратился к жандармскому поручику Берендееву, офицеру охраны великого князя Николая Александровича, юный розовощекий блондин – мичман Рябушкин. Поручик только что вскарабкался по трапу на борт парохода «Память Азова», аккуратно расправил полы изящного, скроенного в мастерской лучшего петербургского портного, сюртука. Он вернулся из поездки на берег благодушный, навеселе. Игриво улыбался, рассматривая долговязую фигуру мичмана через сверкающую линзу зажатого в правой глазнице монокля. За плечами Берендеева синело Японское море. У широкой и пенной полосы волн тянулась стена скалистой суши – владения микадо, провинция Хиого.

Рябушкин с раннего утра томился у кормовой надстройки, пытаясь рассмотреть в мощный флотский бинокль страну хризантем, о которой столько было перечитано всякой всячины – отчетов членов Императорского географического общества, записок адмирала Путятина, статистических и военных справочников из библиотечного шкафа кают-компании. И в особенности романов французского сочинителя Пьера Лоти. Да и сам Рябушкин не был чужд изящной словесности. Имел некоторые знакомства в литературных кругах Северной Пальмиры.

В Петербурге мичман издал три поэтических сборника. На один из них был получен поощряющий отзыв одного из литераторов второй руки, служившего по папиному ведомству. Поэзию мичман любил той пламенной любовью, на которую способна душа двадцатилетнего романтика, еще недавно вкусившего сладостный яд мрачных строф Надсона. И встречи с Японией Митя Рябушкин ожидал, как встречи с возлюбленной, предвкушая восторг новых поэтических озарений. О, эти сады камней, золотые карпы в храмовых прудах и таинственные дзенские монахи, поучающие о пустоте вечности.

Ничего путного мичман в бинокль не разглядел. Так, пятна размытые, цветные. И дымка сиреневая. Разочарование, нетерпение и боль душевная грызли Рябушкина все утро.

– Что, Митенька, по гейшам небось соскучились? – скорчил притворно участливую гримасу Берендеев, не вынимая из глазницы монокля. Солнце било ему в лицо. Сияла алмазом стекляшка. Берендеев осклабился. От этого вынужденного бесшабашного оскала¸ превратившего лицо жандарма в маску древнегреческой комедии, вопрос поручика показался Рябушкину особенно наглым. Обидным. Саркастическим. За струнку живую тронул.

– Право, голубчик Берендеев, глупо. Гейши… Я так, просто, спросил. А вы сразу в кордебаталию… Мне что… Его императорское высочество, наследник Николай Александрович два раза справлялись. Как прибудете, приказано доложить. Когда же на берег сходить, Павел Петрович?

– Вам? – еще более иронично, и даже презрительно, спросил поручик.

– Мне? Что?

– Вам, что ли, доложить велено, Митя? Его императорским высочеством? – уточнил Берендеев.

– Нет, его превосходительству князю Барятинскому, – смутился Рябушкин, суетливо заталкивая за борт мундира бинокль. – А я поинтересовался… в целях… самообразования.

– Да бог с вами, мичман. Оставьте бинокль в покое. Мундир испортите. Будут вам гейши… Программа пребывания наследника согласована. Японцы в ажитации. Приготовления последние. Пресса захлебывается от восторга. Визит августейшего гостя! Впервые за тысячу лет. Можете ознакомиться.

Берендеев сунул мичману пачку японских газет, писаных по-английски, и зашагал по палубе, справившись на ходу:

– Что его превосходительство?

– У себя. В каюте. Кофий только что откушали, – вдогонку радостно крикнул поручику Рябушкин.

Стальное вечное перо оторвалось от строки и зависло над четвертушкой веленевой бумаги, украшенной золотым обрезом и вензелем под императорской короной. Наследник Российского престола, цесаревич Николай Александрович перечитал только что написанное.

«Моя милая душка Мама. Снова пишу тебе письмо и надеюсь отправить его первым же фельдъегерем из Токио. После штурма пирамиды Хеопса, чудесных факиров и йогинов в Индии, великой китайской стены удивить нас с Джорджи будет весьма нелегко. Правда, наши моряки говорят, что Япония самая чудная страна на всем белом свете. Посмотрим. Последние дни много думаю о вас и о папа. Если папа считает, что мой брак с Аликс невозможен и что это путешествие позволит мне излечиться от этих мыслей, то он ошибался. Еще крепче и трепетнее думаю о ней, и все виденные мною красоты и чудесные страны, я не задумываясь отдам только за миг встречи с моей милой Аликс».

Он подчеркнул волнистым пунктиром последнее слово. Из открытого окошка иллюминатора в каюту сочилась соленая морская свежесть. Тихо шептались у борта волны Японского моря. Цесаревич Николай подумал о том, как стремительно исчезало настоящее. Убегало, превращаясь в прошлое, и каждая мелочь становилась такой многозначительной… Ах, эти волны. Пройдет время – тоже превратятся в воспоминания. Потом будут другие волны. Иного моря. И пробудятся другие мысли. Может быть, вспомнится и об этом письме дорогой и милой, и такой далекой маме, императрице Марии Федоровне, оставшейся в сумрачном Гатчинском дворце. Рядом с папой, хозяином Земли Русской. Она всегда рядом с ним. Как тень.

Его Императорское Величество Самодержец российский Александр Третий. Хозяин земли русской. Папа… Он всегда все решает и делает по-своему. Не терпит возражений. Но все равно он такой милый. И смешной. Огромный медведь из русских сказок. Суровый и справедливый. Тогда в Ливадии в июле, на отдыхе.… Батюшка попросил шланг у садовника, подкрался и окатил меня с ног до головы водой. А когда я отплатил ему той же монетой и облил его, увлеченного чтением газеты, водой из шланга с террасы, папа зычно хохотал. Потом развел громадными ручищами, признал свое поражение. Обнял меня. И мы вместе пошли переодеваться к обеду, потому что на нас нитки сухой не было.

Папа… Он хмурился всякий раз, когда слышал об Аликс. И считал, что не может жертвовать династическими интересами. Будущий государь должен думать о Родине, о стране. О своем народе и его благе. Династический брак с каким-то захудалым Дармштатским герцогством Российской империи все равно, что пятое колесо в телеге. Иное дело – родство с Бурбонами. Чем не пара наследнику престола Елена Орлеанская, дочь графа Парижского. Россия укрепляет стратегическое партнерство с Францией. Миллионные займы. Военный союз. Сфера интересов. Сдерживание хищных пруссаков, рвущихся к господству в Европе, на Ближнем Востоке, во всем мире. Противостояние с Англией. Новые рынки, покровительство франко-российской торговле в колониях. Как всего много! Политика, капиталы, армии, флоты, благоденствие подданных. И никакой любви. Только холодный расчет. Жестокий мир, в котором нет места для Аликс. Для мечты.

…А в Петергофе на оконном стекле маленькой императорской дачи «Александрия» сверкают два вензеля – Николай и Александра. Принцесса Дармштатская, Аликс, начертала их бриллиантом своего девичьего колечка. Дождь лил целый день. Десять лет тому назад. И они долго стояли у окна, выходившего в парк. Пока мама не позвала в столовую – вся семья уже собралась полдничать: родители, братья и сестры, тетя Элла, гостившая в Петергофе со своим мужем великим князем Сергеем Александровичем. Николаю было тогда шестнадцать, Аликс – двенадцать. Дети? Почти.