Царский самурай. Роман-апокриф - Игорь Костюченко

Японец замер. Словно жизнь покинула его. Совсем. Навсегда.

– Он умер? – Николай испуганно посмотрел на Джорджи. Британский принц озадаченно крутил головой, дергал себя за мочку правого уха, будто пытался вывести себя таким нехитрым способом из состояния прострации. Джорджи вскочил и тронул запястье японца.

– Вы это так делаете, Бэнс?

– Что именно, ваше высочество? – осведомился доктор.

– Пульс. Мне кажется. Он вполне жив. Обморок. Взгляните.

Бэнс прислушался, наклонившись над телом японца.

– Совершенно правы, ваше высочество. Обыкновенный обморок. Или что-то вроде того. Подобное состояние наблюдается у якутских шаманов. После выхода из транса. Случай аналогичный.

– Надеюсь, эта глупая выходка не испортит нам вечер? – спросил принц Джордж, взглянув на поручика Берендеева. Жандарм меланхолично расправился под шумок с очередной чашкой саке, вытер мокрые усы. Крякнул.

– Разумеется.

Берендеев взял палочку и ударил в маленький бронзовый гонг, висевший над входом.

– Может, нам куда-нибудь в другое место отправиться? Ваше императорское высочество? – жалобно прошептал мичман Рябушкин.

– Что скажете, Павел Петрович? – спросил Берендеева Николай.

– Как вам будет угодно, ваше высочество. Здесь тоже совсем неплохо.

– Полагаете? – цесаревич тревожно следил за тем, как двое расторопных слуг уносили из зала бесчувственного мастера татуировок.

– Вполне, Николай Александрович, – уверенно отрезал, заметно покачнувшись, Берендеев. – Саке приличное подают. Обхождение. Ничего худого. Экзотика.

– А дамы? Где же дамы? – капризно перебил благоразумного поручика принц Джордж. Британец явно был расстроен массовым исчезновением девушек. Он забегал по комнате, запротестовал – потерян вечер, никаких развлечений. Пребывал принц в совершенном отчаянии. Он жестикулировал, как цыган на ярмарке, доказывая свою правоту сначала доктору Бэнсу, а потом и цесаревичу Николаю. Рябушкин даже подумал, что он никак не мог ожидать такого буйства от представителя туманного Альбиона: еще со школьной скамьи мичман был немало наслышан о невозмутимости, хладнокровии британцев, принимавших как должное любые житейские невзгоды. Цесаревич Николай смущенно улыбался, пытался шутить, но его робкие попытки водворить Джорджи хоть в какие-то рамки этикета оказались напрасны. Британец не слушал никого, он настаивал непременно покинуть ресторан и поискать другое заведение. Доктор Бэнс только вздыхал и с немым укором пронизывал поручика Берендеева испепеляющим взором. Но поручик уже успел хорошенько подзаправиться саке. Крепкий напиток действовал. Павел Петрович благодушно усмехался Бэнсу в лицо, без всякого политеса. А когда принц Джордж уже совсем перешел в решительную атаку, Павел Петрович позволил себе элегантно выкрутить фортель перед напудренным носом доктора и непринужденно заявить:

– Господа, да какого лешего! Местов, как песка в Самаре. Гейш навалом!

При этих словах Павел Петрович неистово икнул. От его недреманного ока отвалился монокль. Пронзительно зазвенев по бамбуку, стеклышко прокатилось к ногам доктора. Поручик не растерялся и резво ухватил монокль за шнурок. И… оказался припавшим к стопам сэра Джекоба, который не преминул исполнить долг джентльмена – попробовал помочь Павлу Петровичу удержаться на ногах. За что и был вознагражден Берендеевым порцией наполненного ароматом рисовой водки углерода. Его поручик выдохнул доктору прямиком в аккуратно расчесанные бакенбарды. И словцо влепил, как по заказу – сволочь.

Сказанное на свой счет доктор не принял, хотя кто-кто, а он-то, Джэкоб Бэнс, русскую речь изучил неплохо – уже шесть лет служил при британском посольстве в Санкт-Петербурге. Берендеев слишком крепко удерживал сэра Джекоба за лацкан сюртука. Догадливый доктор мгновенно сообразил: оторвать русского офицера от лацкана будет нелегко – кулаки у Берендеева порядочные. Да и апперкот в офицерскую почку на глазах у августейших особ мог скомпрометировать педагогическую систему Итонского колледжа. Простейший выход из несколько двусмысленного положения, решил Бэнс, – поскорее выбраться на свежий воздух. А там, глядишь, ночная прохлада непременно остудит пыл Берендеева.

Мичман помог Бэнсу. Добродетельный Рябушкин, запрятав карандашик и записную книжку в карман, вспомнил гардемаринские обычаи Морского корпуса, поднырнул под руку Берендеева и ухарски протащил плотно скроенного поручика через порог – откуда только сила у хрупкого юноши-поэта взялась.

Тонкая стенка японского хлипкого домика еще вибрировала от потрясения, когда поручик, раскланиваясь перед одетыми в золоченые кимоно и умопомрачительно набеленными дамами, взмахнул обеими руками. Так отчаянные пловцы размахивают, прежде чем броситься в омут. Но плавать в квартале чайных домиков было негде. Не в сточной же канаве нырять, право! Павел Петрович потащил всю компанию дальше, по одному ему известному маршруту, в лабиринт строений, туда, где громче всего звучали цитры и раздавался игривый женский смех.

Поручик увеличивал темп ходьбы. И вскоре помчался по кривым переулкам гигантскими прыжками. Он то и дело заглядывал в попадавшиеся на пути домики, рывками раздвигал рамы, если везло, и седзи не были закреплены задвижками. При этом из-под ног офицера иногда выпархивали невесть откуда взявшиеся перепелки. А в одном домике в Павла Петровича запустили деревянной сандалией. От нее поручик ловко увернулся плавным движением сумоиста.

Принц Джордж не отставал от Павла Петровича. За принцем спешил цесаревич – Николай Александрович по праву считался отменным спортсменом. И вечерний бег на свежем воздухе был для него отраден. Особенно после неловкого сидения на пятках. Заметно отставал от представителей царствующих домов доктор. Он задыхался, краснел. Но упорно стремился вперед, испугавшись, что нечаянно потеряет в этих трущобах его высочество принца Джорджа. Позади всех рысил Митя Рябушкин. Да, совсем иначе представлял себе мичман свое первое знакомство с Японией, чарующей страной хризантем и восходящего солнца.

Не мог мичман Рябушкин предполагать и то, что ровно через два с четвертью часа – если верить фамильному наградному хронометру фирмы «Буре», который вручил сыну при расставании в Кронштадском порту папенька Иван Васильевич – приключится ему остаться в полном одиночестве. Совсем одному. И никого вокруг. Ни души человеческой. Хоть кричи. Зови. Напрасно. Кругом – только черный сумрак японской ночи, прорезанный красными огоньками редких бумажных фонарей.

Афронт вышел. Как? Почему? Митя и сам в толк не мог взять. Вот только, казалось, сию минуту стояли они перед каким-то вполне на вид приличным, почти европейской архитектуры, строением. Павел Петрович уверял скептика-доктора, что название заведения – «Сад наслаждений» – вполне соответствует его внутреннему, так сказать, содержанию. И первыми отважно шагнули за порог «Сада» принц Джордж рука об руку с Берендеевым, а за ними доктор. Только он, Дмитрий Рябушкин, и цесаревич Николай Александрович постеснялись. Решили – на свежем воздухе лучше подождут, раз уж всем остальным невтерпёж отведать экзотических забав. А потом Мите и вправду приспичило. По малой нужде. Он отошел за угол. Но там ему поклонились две набеленные дамы с высокими прическами, из которых торчали громадные деревянные спицы. Про отхожее место спрашивать у дам мичман не привык. И пошел дальше. А потом еще дальше. Потому что везде слишком чисто было. Гадить в роду Рябушкиных испокон веку не умели. Митя прошел весь переулок. Свернул к недалекой роще. Пришлось перебежать через какую-то площадь. Попался на пути забор – перемахнул. И еще через один. За деревьями, которые он принял за рощу, притаился чей-то аккуратный двор. Намаялся славно. Устал бродить по закоулкам, пока не добрался до какой-то помойки и не справил дело. А тут уж и пути обратно не отыскать. Ночь. Не видно ни… Ничего, словом, не разглядеть. Одни звезды одиноко серебрились в черном небе, как гвозди на толстой подметке сапога поручика Берендеева.

Митя растерялся. Попал. Вот теперь уж точно пропал. Ни слова на местном наречии сказать не в состоянии. Ах, зачем не учил японского перед путешествием! За полтора рубля в книжной лавке Корфа мог бы отличный учебник приобрести. Если бы не растранжирил деньги в кондитерской. Безе с кофием захотелось. Гвардейский шик! Чего доброго дойдет теперь до консула, а там и по линии Министерства иностранных дел прокатит. Серебряный нож с монограммой и костяной ручкой, на которой были вырезаны два якута, обдирающие тушу оленя, представился Мите. Этим ножом папенька депеши вскрывает. Все. Без разбору. Папа – педант. Так цесаревич Николай Александрович папе говорил. И папа гордился тем. Как титулом. Нет, будут неприятности. Будут. И еще какие. Рябушкин отчетливо представил, как спишут его теперь на берег. И папа лет десять будет корить его за неблаговидный поступок. Так опозорить род. Сбежать с корабля и заблудиться. Ну. И что, заблудиться. Вон лейтенант Веретенников, у Игнатьевых разговор на рауте слышал, загулял в Париже с кокотками. И тоже отстал от броненосца. Так ничего. Простили. Еще и героем представлялся. Митя видел этого Веретенникова на балу в морском собрании. Катенька Эгельстром, дочь контр-адмирала, охнула, когда лейтенант появился под сенью колоннады. И ее милые, как две незабудки, глазки наполнились слезами. Черт побери, так то ж Париж был. А не какой-то Кобе. Название придумали. Тьфу!