Царский самурай. Роман-апокриф - Игорь Костюченко

Охотнорядец, насытившись, держался с почтением. Несмело крутил пуговицу жилетки и злобно наблюдал за тем, как его визави прихлебывал бурый обжигающий напиток. Разум охотнорядца мутился. Мысли разбегались. Еще немного, и – доконает жара. Чаепитие, черт бы его побрал! Сейчас бы водки стакан. С ледника. Смирновской. Номер один. Да по куску льда к обоим вискам. Славно! А чай этот басурманский… Нет, увольте, чаек пусть желтолицые нехристи хлещут. Им сподручнее. С молоком ли. С маслом, салом. А то еще и с солью. Боже, мерзость-то!

Тонко пропел фарфор. Господин в люстриновом сюртуке любовался чашкой, откинувшись на спинку плетеного шезлонга. Неторопливо взметнул к бамбуковой крыше ресторанного навеса перст:

– А глазурь-то, глазурь?! Янтарь, сущий янтарь!

Он вновь нежно коснулся чашечки мизинцем. Со значением добавил, будто приоткрывал сокровенное.

– Секрет глазури неведом. Не разглашается.

– Ну и чё из того? – утираясь платком, как после парной, пробурчал потный молодец. Люстриновый сюртук оглянулся.

– В глазурь японцы добавляют…

Помолчал, подумал. Долго смотрел на корабли в морской дали. Молодчик напрягся.

– Душу не рвите.

Тихая улыбка скользнула по устам любителя молока.

– Уран. Для приятности оттенка.

– Тьф… – едва не сплюнул в сердцах распаренный господин. Но, оглядевшись вокруг, не посмел. Слишком уж чисто было на террасе. Ни соринки, ни пылинки на бамбуковом полу. Испоганить чистоту – грех.

– Думал, о деле вы, а тут… пустое…

– О деле и толкую, сударь, – сказал сюртук.

– Фарфор при чем? Денег нету. Все на дело ухлопали, что выдано. На какие такие шиши фарфор будем покупать-то?

– А не следует покупать, сударь. Ничего. И никого.

Любитель молока потер твердые ладони – одна о другую, как точильным камнем проскрежетал.

– Мыслите, сударь… э-э-э… прямолинейно… Прискорбно. Я образно желал преподнести… Чтоб в голове вашей… э-э-э… улеглось… Все дело в глазури. Фарфор хрупок. Но глазурь сообщает фарфору особенную крепость. И прелесть. Высший эмпирей.

– Толком-то сказать можно? А не огородами…

– Нам глазурь нужна, друг мой. Нечто такое, что могло бы придать делу некий оттенок. Приятный в отношениях. Для лиц, имеющих интерес в нашем успехе. Вот Сайто Таори, к примеру. Корабли на горизонте. В линию. Трубы дымят. «Память Азова», «Адмирал Нахимов», «Владимир Мономах». Какое, кстати, водоизмещение у них, ведомо?

– Надобно будет – узнаем. За особую плату, конечно, – дернул покатым плечом детина.

– Почти по шесть тысяч тон каждый.

– Большие корабли.

– Японские им в подметки не годятся. Могли такие большие корабли доставить одного человека? Из Кагосимы. Этого Таори, к примеру. Могли. Чем вам не глазурь? Нанести ее на сосуд. Как подобает мастеру. Выгорит дельце. Сможете ввести слух о Таори в уши вашему подопечному?

– Смогу.

– Чудесно. Действуйте.

– Так, значитца, следует сказать ему, мол, русские корабли привезли в Кобе самого главного бунтовщика Таори. Из Кагосимы. Того самого, коего проклял японский микадо.

– Правильно. Наконец-то вы, друг мой, усвоили урок с первого раза.

– Погодите-ка. А что, разве Таори еще жив? И зачем вам этот пропащий инородец?

– Вам-то какое дело? Лавры Лафайета грезятся? Или Костюшки? Япония вам не Америка, сударь, времен Вашингтона. Не место для революционеров. Особенно вашего типа. Снесут башку. Мечом. И баста. Самураи.

– Приятелей поминаете, – злобно и разочарованно просипел охотнорядец, словно на террасе был еще кто-то третий. А не только они двое. – Остереглись бы. Типун на язык. Ишь, грозить взялись. Мировая революция не за горами…

– Не будем дискутировать, друг мой. Каждый останется при своем мнении. Я вам плачу. И неплохо. Вы выполняете мои мелкие поручения.

– Хорошо. Я расскажу ему о Таори.

– Не забудьте вот что вставить при случае, друг мой. Русские привезли Таори, чтобы передать его в руки императорских властей. Он скрывался на Сахалине.

– Допустим. Наплести могу что угодно. А потом? Что будет после?

– А это уже не ваша забота, сударь, – жестко отрезал люстриновый сюртук, – Ступайте. Передайте ему новость сегодня же.

Молодец встал, подхватил котелок и трость. Поторопился выпалить скороговоркой:

– А деньжонок? За работу?

Любитель молока изумился.

– Деньжонок?

– Ну-с. Тысчонку-другую, лучше в британских фунтах… Прежнее потрачено… и у нас стеснение в средствах… в наличности…

Черный сюртук окинул молодца скорбным взглядом, процедил:

– Ступайте, сударь, не зарывайтесь. И вспомните по дороге. Есть способ доставить вас вновь на Охотскую каторгу. На круги своя. Так, кажется, поговаривали попы в тюремной часовне?

– Сон? Кровавое озеро?

Два округлых камешка – белый и черный – перекатывались в цепких, как когти беркута, пальцах старого владетельного князя Тода.

– И ты плыл к берегу, спасаясь от погони, Такуан?

– Да, учитель. Я плыл к замку. Но…

– Замок сгорел.

– Да. Откуда вы знаете?

Камешки перекатывались в старческих пальцах.

– Я тоже видел сегодня ночью этот сон, Такуан.

За прикрытыми рамами-седзи ветер пел в ветвях исполинской сосны, росшей во дворе замка со времен сегуна Иэясу.

– Не стоит много думать о прошлом, – сказал старый князь.

– Почему, учитель?

– Потому что огонь угасает, но не исчезает. Развороши догоревший костер палкой – внизу, под пеплом, всегда найдется уголек, который вновь породит пламя.

– Но огню нужна пища. Дрова, учитель. Иначе ему не возгореться.

– Человеку тоже нужна пища. Человек, как огонь. Не правда ли, сын мой…

– Боюсь, что я не совсем понимаю вас, учитель.

– Что же здесь непонятного, Такуан. Мы умрем. Наши тела исчезнут во прахе, но если мы пожелаем, наша смерть повлечет перевоплощения. Желание такого рода называется кармой. Мы потеряем тело, но карма сохранится. Если знаешь истинное, то зачем сожалеть о смерти? О прошлом? О тлене? Разве не так, Такуан?

– Да, учитель.

– Жаль, что теперь немногие еще по-прежнему понимают это. И твой брат Мито тоже не понимает. Ничего. Живет прошлым. И думает, что непрестанно вспоминая о былом и ветхом, верен императору Мэйдзи.

Старый князь поднял на Такуана взор. Его глаза были тусклыми и желтыми, неподвижными. Горящими. Как у горной рыси.

– Он уклоняется от пути. И сам не понимает этого.

– О каком пути вы говорите, учитель?

– О том, по какому идем и ты, и я. По нему шел твой отец. О пути самурая. О правильном пути. Наши предки завещали хранить верность императору. Но что значит быть верным микадо?

– Беззаветно выполнять приказы. И умереть во славу повелителя.

Подобие легкой улыбки скользнуло по устам князя.

– Умереть? Если ты крепок духом, это нетрудно. Быть верным императору значит не просто быть готовым погибнуть за него в любой миг. Труднее…

– Что? Учитель?

– Всегда труднее позаботиться о многих, чем о себе одном. О стране – особенно. А разве император не отец нашей страны? Он искренно желает блага каждому японцу.

– Он – повелитель.

– Да. А мы его слуги. И каждый из нас должен служить ему, помня о процветании Японии. Великие правления потомки помнят, когда страна насыщается благоденствием.

– Что могло быть благом для Японии? Завоевание Кореи?

– Ты молод, Такуан. Благо для страны – жить в мире с соседями. Почему я послал тебя учиться к епископу Касаткину в Токио? Чтобы лучше узнать будущего врага? Нет.

Вновь легко, словно сожалея о наивной доверчивости ученика, улыбнулся старый князь Тода.

– Чтобы ты лучше познал будущих друзей. В русской школе ты научился их языку и обычаям. Это тебе очень скоро пригодится. Я много думал о тебе, Такуан. Тебя ждут великие дела.

Князь помолчал. Он смотрел перед собой. Желтые огоньки, полыхавшие в рысьих зрачках, угасали. Князь сказал:

– Мито не хочет понять: то, что было ценным вчера, сегодня не имеет цены. Он упорствует в своих заблуждениях. Я говорил с ним вчера. И Мито был непреклонен. Он одержим безумной идеей – Япония должна остаться закрытой для чужеземцев. Он утверждает: таков закон императора.

– Но так было раньше?

– Было. А ныне микадо открыл страну для иностранных держав. Мы должны жить в мире с сильными соседями. Императору не нужны враги. Он открывает страну для западных варваров, чтобы Япония стала сильнее. Мейдзи не слаб, но велик. Мито это невдомек.

Голос старого князя дрогнул, источая горечь. Камешки замерли в сухих, как рисовая бумага, пергаментных пальцах.

– Мито не слушал меня.

Взметнулась ладонь Такуана и зависла над поясом. Он опустил руку, внезапно вспомнив, что у его пояса больше нет меча. Императорский указ с недавних пор запретил самураям ношение двух мечей – короткого и длинного. И положить привычным жестом ладонь на гарду катаны было невозможно. Меч остался на подставке в скромном домике на окраине Кобе. Такуан тихо спросил, с трудом сдерживая гнев.