Фарландер - Кол Бьюкенен

За пологом воины остановились, натянули меховые одежды и потащили пленника по коридору и дальше. Метель еще не стихла и по-прежнему рвала ночь. Сердце чуть не остановилось от холодного шока.

Безжалостный ветер толкал его едва ли не с такой же силой, как и стражники, выл, требуя его тепла, и хлестал обжигающей снежной плетью по голой коже. Боль вошла в кости, во внутренности, в сердце, прыгавшее и колотившееся, не веря в происходящее.

Еще немного, и он просто умрет.

Хмурые стражники тащили чужестранца к ближайшей из устроенных по кругу ледяных избушек. Самый высокий, пригнувшись, вошел, прочие остались с пленником, направив на него копья, готовые при необходимости ударить.

Эш обхватил себя руками и прыгал на месте, утаптывая снег. При этом он медленно поворачивался, подставляя ветру то один бок, то другой. Стражники смеялись.

Через какое-то время из избушки, неся с собой спальные меха, появились двое. Мрачно поглядывая на воинов, они тем не менее молча поплелись к соседнему жилищу. Следом за ними вышел высокий стражник с охапкой собранных с пола шкур. У порога он остановился и сорвал шкуры, закрывавшие узкий, похожий на туннель вход.

— Хун! — распорядился высокий, и стражники впихнули Эша в избу.

Внутри было темно, тихо и даже тепло после бушующего снаружи ветра. Эш понимал, однако, что без одежды он и здесь скоро замерзнет.

Между тем стражники уже замуровывали вход ледяными глыбами. Потом их полили водой и стали ждать, когда она застынет.

Услышав удаляющиеся шаги, Эш пнул ногой ледяную стену. С таким же успехом можно было бить камень.

Он вздохнул, покачнулся л едва не потерял сознание от усталости. Весь тяжкий груз прожитых шестидесяти двух лет обрушился вдруг на плечи, клоня к земле.

Он упал на колени, даже не заметив боли в голенях, ударившихся о жесткий, плотно спрессованный ледяной пол. Потребовалось полное напряжение воли, чтобы не прилечь свернувшись, закрыть глаза и уснуть. Уснуть означало умереть.

Холод. Эш подышал в сложенные чашкой руки, потер ладони и похлопал себя коченеющими ладонями. Потом, немного приободрившись, похлопал для верности по щекам. Лучше.

Заметив на голове рассечение, он приложил к ране снежный комочек и подержал, пока кровотечение не прекратилось. Через какое-то время глаза начали привыкать к темноте. Ледяные стены посветлели, словно их пронизывало бледное молочное сияние.

Эш глубоко вздохнул. Сложил перед собой руки. Закрыл рот, чтобы зубы не стучали. И начал молчаливую мантру.

Постепенно тепло от пульсирующего в груди сердца потекло в члены, пальцы рук и ног. От покрытой пупырышками кожи начал подниматься пар. Прекратилась дрожь.

Высоко над его лысой головой ветер прорвался через небольшое отверстие в куполообразном потолке, загудел, словно взывая к нему, и бросил вниз одинокую снежинку.

Он представил, что поставил прочную брезентовую палатку и лежит в ней, надежно защищенный от ветра, согреваясь у сделанной из меди походной масляной плиты. На огне закипает бульон, распространяя бодрящий, с дымком, запах. Воздух сырой и тяжелый от оттаивающей одежды. Снаружи тявкают прячущиеся от метели собаки.

Он не один в палатке. С ним Ошо.

— Плохо выглядишь, — говорит ему на родном хоншю старый учитель, и морщинки беспокойства проступают на старческой коже, такой же темной, как и у самого Эша.

Эш кивает:

— Похоже, я почти мертв.

— Удивлен? В твои-то годы?

— Нет, — признается Эш, хотя, удостоившись упрека от наставника, на мгновение и впрямь забывает о возрасте. — Бульона? — предлагает он, наливая собеседнику в чашку. Ошо жестом отказывается, и Эш пьет из своей. Тепло струйкой бежит в желудок. Откуда-то доносится сладострастный стон.

Учитель с любопытством наблюдает за ним.

— Как голова? Болит?

— Немного. Думаю, скоро может случиться еще один приступ.

— Я ведь предупреждал, что так и будет.

— Но я же еще не умер.

Ошо хмурится. Потирает руки. Согревает их дыханием.

— Ты должен наконец понять: время пришло.

Эш вздыхает, и огонек масляной плиты трепещет и шипит. Он смотрит на хлопающий клапан палатки, на поднимающийся от чашки дымок. Прислоненный к кожаному дорожному мешку меч напоминает могильный знак.

— Эта работа... кроме нее, у меня ничего нет. Неужели ты отнимешь ее у меня?

— Не я — твое здоровье. Даже если выживешь сегодня, на сколько тебя еще хватит?

— Я не намерен, когда ничего не останется, ложиться и ждать конца.

— А я и не прошу тебя об этом. Но тебе нужно быть здесь, с орденом, с товарищами. Ты заслужил отдых и, может быть, покой, если сумеешь его найти. Пока еще есть время.

— Нет, — с жаром возражает Эш и, отведя глаза, смотрит на огонь. — Так поступил мой отец, когда ухудшилось здоровье. Потеряв зрение, он предался отчаянию и до самого конца лежал в постели и плакал. Он стал тенью себя самого. Я не собираюсь так бессмысленно растрачивать оставшееся время. Умру на ногах.

На Ошо это заявление впечатления не произвело.

— Ты не в том состоянии, чтобы идти дальше. Приступы учащаются и обостряются. Из-за них ты почти слепнешь. Куда может идти слепец? Как ты будешь нести месть? Нет, этого я позволить не могу.

— Должен! — восклицает Эш.

Глава ордена моргает, но ничего не говорит.

Эш опускает голову и делает глубокий вдох. Успокаивается.

— Ошо, мы знакомы давным-давно. Мы больше чем друзья. Мы ближе, чем отец и сын, чем братья. Послушай меня. Мне это нужно.

Их взгляды смыкаются. Они в палатке, обдуваемой ветрами, посреди раскинувшейся на тысячи лаков ледяной пустыни, в воображаемой теплой камере, столь крохотной, что их дыхание смешивается.

— Хорошо, — негромко говорит Ошо, и Эш вздрагивает от удивления.

Он открывает рот, готовый произнести слова благодарности, но учитель останавливает его жестом.

— С одним условием, и оно обсуждению не подлежит.

— Продолжай.

— Ты возьмешь ученика.

Порыв ветра бьет по стенке палатки, прижимая брезент к его спине. Эш замирает.

— Ты просишь меня об этом?

— Да, — резко бросает Ошо. — Я прошу тебя об этом, как ты просил меня. Ты — лучшее, что у нас есть. Ты лучше, чем был я. Однако ты постоянно отказываешься взять ученика, передать ему свои знания, навыки, свою прозорливость.

— Тебе известно, что у меня были на то свои причины.

— Конечно, известно. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо еще. Я сам был там, помнишь? Но в том сражении не ты один потерял сына, а другие — отца или брата.

Эш опускает голову:

— Да.

— Понимать ли тебя так, что ты сделаешь это, если выпутаешься из сегодняшнего переплета?