Дипломат - Максим Шарапов

коллегу, с которым еще вчера могли играть в русский бильярд в подвале посольства или пить местное вино в соседнем баре.

   Пресс-атташе взглянул на посла:

– А что должен делать этот человек?

– Я думаю, – посол не смотрел на пресс-атташе, – он должен как можно дольше поддерживать видимость нашего присутствия в посольстве: яркие открытые окна, музыка, заведенные машины с зажженными фарами во дворе. Может быть, говорить что-то невидимым собеседникам, громко хлопнуть дверцей автомобиля. Что-то такое, напоминающее реальную жизнь. Вряд ли они сходу в посольство сунутся, им тоже нужно присмотреться, а, значит, мы выиграем некоторое время. А потом… Потом он попробует сесть за руль нашего посольского автобуса с тонированными стеклами и попытается вырваться в город. И тогда, если они решат, что в посольстве есть еще люди, наверное, могут автобус и отпустить. Посол дернул правой рукой, из-под белого манжета с яркой синий запонкой, показались часы:

– Ничего хитрее за оставшиеся сорок минут уже не придумать, а главное не реализовать.

   Павел Васильевич слушал посла, с логикой которого был согласен, и думал о своей Насте. Такая подвижная, с большим улыбающимся ртом, она была самой главной энергетинкой в их семье. От нее постоянно исходило какое-то движение, вовлекавшее в себя и всех остальных, движение, которое уже раздражало повзрослевшего брата и утомляло маму. Он услышал, как несколько человек начали яростно спорить с послом, чего никогда не случалось в обычной рабочей обстановке. Евгения Алексеевича убеждали в том, что этот отвлекающий маневр ерунда, что ничего он не даст и только человек зря погибнет страшной мученической смертью…

   Привезти детей на каникулы жену убедил сам Павел Васильевич: хотелось показать древний арабский мир старшему сыну и просто потискать дочку, по которой ужасно соскучился. Все поступавшие к ним данные шептали, что резкое обострение в стране, конечно, готовится, но начнется только через полгода, не раньше. А вышло, что сами дипломаты, и люди из разведки, которые работали вместе с ними «под крышей посольства», яростный крик переворота дружно прозевали. Жахнуло все позавчера, в один день. Их просто обыграли на этот раз, без чего тоже нельзя прожить.

– Ему или голову отрежут, или сожгут заживо! И бесконечные пытки! Вы же сами это прекрасно знаете! – долетал до Павла Васильевича голос советника-посланника. – Вы сейчас заставляете нас совершить насилие над личностью этим выбором! – усиливал голосовые вибрации Климент Борисович.

   В их служебной иерархии Климент Борисович был вторым после посла человеком и выделялся среди всех, о чём сам любил напоминать, неформальным отношением к жизни. Он, например, терпеть не мог официальные костюмы, в которые его регулярно загоняла работа, и по вечерам нередко выезжал из посольских ворот на велосипеде, крутя педали торчащими из шорт голыми загорелыми ногами. «Свободу нельзя запереть в привычки, даже общепризнанные», смеясь повторял Климент Борисович и во время этих оздоровительных прогулок нередко навещал колоритных местных женщин, о чем знали в дипмиссии многие.

   Казалось, что личная свобода вообще была для Климента Борисовича какой-то больной темой. Он постоянно ввинчивал её в свои долгие мутные рассуждения, которые, несмотря на декларации о презрении традиций, даже не пахли свежестью мыслей. Но чтобы долго говорить ни о чём, Павел Васильевич давно это понял, мысли, как правило вообще не нужны, поэтому в своем ремесле красиво и правильно выступать на официальных встречах и приемах Климент Борисович мастером был незаменимым. И дарованием этим в посольстве нередко пользовались, хотя за глаза и называли советника Рудиментом Борисовичем.

   Как-то в неофициальном приятельском разговоре подвыпивший Павел Васильевич сказал заговорившему опять о свободе личности Клименту Борисовичу, что если следовать его логике чистой свободы, то и последняя блядь, причем не только в значении гулящей женщины, является просто совершенно свободной личностью, независимой от всех обязательств и приличий. Советник от такой дерзости захлебнулся весь в не ясных словах, потом бросил кий на стол и вышел из бильярдной. А уже на следующий день перешел с Павлом Васильевичем на исключительно деловые интонации, что было не сложно, учитывая его более высокий статус в посольстве.

– Да, – опять донесся до Павла Васильевича голос посла, – скорее всего так и будет. И пытать будут и убьют! Но думая о свободе и жизни этого человека вы, Климент Борисович, почему-то не вспоминаете про остальные тридцать восемь жизней! – посол весь покраснел и закашлялся. – Удивительная традиция, до истерики заботиться о конкретной личности и одновременно плевать на миллионы и рудиментом вы ее не считаете!

– Это все метафоры, Евгений Алексеевич, давно уже скучные, – начал закручивать свои витиеватости Климент Борисович, но посол его перебил:

– Не метафоры это, самая реальнейшая жизнь! И пытки, на этот раз, бесконечными не будут. У того, кто останется будет редкое для таких ситуаций преимущество: право через десять часов с чистой совестью рассказать всю правду и пытки оборвать…

   Оборвать пытки смертью и считать это счастьем, какая дикая в обычной жизни мысль, – думал Павел Васильевич. – А как посол ввернул ему про рудимент! И не случайно ведь, знал, что в коллективе его заместителя так и зовут. Евгений Алексеевич сам Павлу про это сказал в одном долгом личном разговоре, который состоялся у них наедине месяца два назад, и о котором Павел Васильевич вспоминал каждый день.

   Павел Васильевич сделал тогда самый успешный свой дипломатический поступок, вернул домой российскую подданную, которую рассерженный поклонник не хотел отпускать на Родину. Точнее уговорил ее вернуть. Три с половиной часа проговорил с бровастым арабским красавцем, собиравшемся зарезать русскую женщину, самый трудный разговор в его жизни, и уговорил, без всяких даже условий. Похититель учился в Петербурге и любил русскую поэзию, особенно Гумилева, которого хорошо знал и Павел Васильевич.

   На третьем часу потного от напряжения и жары разговора они начали цитировать друг другу любимые строчки, и Павлу Васильевичу удалось убедить его на время, что познание Вселенной через философское настроение гораздо достойнее и даже круче, чем убийство заблудившейся женщины, разочаровавшейся в арабской романтике.

   Правда, через пять минут философскую благость с неудавшегося мужа сдуло вихрем эмоций, и он бился о землю и кричал, что этот русский его обманул и женщину его похитил, но было уже поздно: перепуганная девушка, совсем девчонка еще, плакала на плече у Павла Васильевича, который вез ее в посольство на заднем сидении дипломатической машины. Водитель иногда поглядывал в зеркало, и видел, как слезы оставляют влажные следы на темно-синем костюме молодого дипломата. А Марина, чередуя слова и всхлипы, все признавалась какая она дура, что, поругавшись со своим парнем поехала с подругой на курорт и тут