Совьетика - Ирина Маленко

Когда Кристоф сказал, что отправляет меня в Голландию в командировку, я чуть было не написала заявление по собственному желанию. Я не рисуюсь. Паника поднялась во мне девятым валом – от одного только воспоминания об этой стране. Тем более, что Сонни все еще жил там. Но я боялась не его – в конце концов, снявши голову, по волосам не плачут!- а своих воспоминаний….

Но в конце концов я пересилила себя. Иначе я так никогда на это и не отважусь. Правда, когда я пересаживалась на другой самолет – в лондонском Хитроу – со мной случилось вдруг нечто странное. Такое, чего отродясь ни до этого, ни после этого не бывало: мне вдруг стало больно дышать. Да так больно, что грудь просто разрывало в клочки – ни вдохнуть и ни выдохнуть. Мне даже вызвали «скорую». Но медбратья не нашли ничего физически подозрительного. Как странно! Неужели же может быть такая физическая боль только от того, что у тебя на сердце?

– Может, Вам все-таки лучше вернуться в Белфаст? – спросили хором медбратья. – Или можем взять Вас на одну ночь в больницу – на всякий случай….

Мне больно было даже говорить. Но я здорово на себя разозлилась: у людей бывают проблемы похуже моих, а я настолько расквасилась!

– Не надо, я сейчас передохну и полечу дальше, – сказала им я. Они только пожали плечами – дело твое. Тут ведь хоть из окна выпрыгни – по-настоящему это никого не касается.

Потом, уже на земле, боль наконец отступила. Я так никогда и не узнала, что это было.

В Голландии меня встретил менеджер Герт-Ян – тот самый кудрявый как барашек сексист, который, приезжая к нам в Белфаст, всегда ожидал, что из всего нашего офиса именно я буду подавать ему кофе. Дело было даже не в кофе, кофе – это был только симптом. Даже Ольга заметила тогда еще, что женщин на рабочем месте он просто не воспринимает всерьез. Разговаривая с нами по делам, он обращался исключительно к мужчинам – даже к такому лоботрясу как Джон, который знал раз в десять меньше, чем Ольга. Это очень типично для голлландцев, к слову. Поэтому мне всегда так смешно, когда они вопят о мусульманах, отказывающихся подавать руку женщинам для рукопожатия. Один раз я как-то была в белфастской мечети – брала интервью для радио. Так палестинский имам, не пожимая мне руки, относился ко мне с гораздо большим уважением, чем Герт-Ян, которыи тряс мне ее минут десять. Почему все-таки для европейцев форма настолько важнее содержания? Да и что вообще говорить о стране, которую так метко описал в своей песне Салах Эдин:

« Het land waar mensen leven in een andere demensie…

….Het land dat problemen zoekt maar toch wil vermijden…

…. Het land dat houd van winnen maar opgeeft bij verliezen…

…Het land waar de vrouw word verkocht achter het raam»

Герт-Ян был такой же, как его страна. Hopeloos geval . И слушая его, я каждую секунду радовалась, что больше среди Герт-Янов не живу.

Он возил меня из одного офиса в другой, из одного центра по починке компьютеров в другой и лепетал всякий вздор. К концу дня я почти перестала его слушать. Мне предстояло на ночь остаться в Ден Босе, а утром поехать с этим же бараном в Бельгию. Вечером в Ден Босе я собиралась встретиться с Харальдом. Ведь Ден Бос – это совсем рядом с Тилбургом.

Я попросила его не говорить ни Сонни, ни другим их родственникам, что я в Голландии.

Я знала, что он не проговорится.

И Харальд приехал. Он почти не изменился за те 6 лет, что я не видела его, только немного пополнел. Мы оба были рады встрече. Мы совсем не говорили о Сонни. Вместо этого он мне рассказывал про свою работу и про жизнь на Антилах, а я ему – про свою и про жизнь в Ирландии. А потом мы вместе поехали в Бреду к одному антильскому музыканту, большой поклонницей которого я была – Харольд оказался его хорошим знакомым! Нет, это был, к сожалению, не Бобби – этот музыкант исполнял настоящую антильскую музыку, и мы втроем весь вечер говорили на папиаменто и пели песни…

– Женя у нас антильские песни знает!- похвастался Харальд своему другу.

– Знаю, но у меня нет голоса!- отнекивалась я. Но они вручили мне бокал моего любимого «Понче крема», и после него я не удержалась.

– Den kaya grandi mi a topa bu

Mi n’sa dikon pero mes ora m’a komprеnde

Ku tin kos ku mi no sa di bo

B’a mira mi b’a spanta…

Музыкант очень удивился тому, что я говорила на его родном языке. А я и сама удивилась – я-то думала, что я его уже почти совсем забыла без практики. Но нет, все всплыло и вернулось ко мне моментально, я даже поражалась, когда откуда-то из недр моей памяти начали подниматься на поверхность такие слова, которые я даже и сама не подозревала, что знала!

– У тебя приятный акцент!- похвалил меня музыкант.

И я еще раз почувствовала, насколько мне дороги антильцы как народ. Неважно, что там было между мной и Сонни. Они были и навсегда останутся моими родственниками.

****

Наутро Герт-Ян отвез меня в Бельгию, где нас ждало «продолжение банкета» – то есть, визита: все то же самое, только люди более приветливые и галантные.

А потом, в выходные, вместо того, чтобы поехать домой, я решила встретиться лицом к лицу со своими демонами…

Для начала я поехала в Роттердам. Посмотреть, что осталось на месте нашего старого дома. Я знала, что самого дома уже нет. Но Ньюве Вестен и Ньюве Бинневег остались совсем прежними. И проезжая по ним, я почувствовала, как мне потихоньку делается дурно. С одной стороны, вспоминались и счастливые времена: антильский карнавал, например. С другой, слишком мало что хорошего можно было мне здесь вспомнить, чтобы забыть все плохое….

На месте нашего дома стоял невысокий, но современный – многоквартирный. Живущие в нем люди, конечно, и не подозревали, какие драмы разыгрывались здесь совсем недавно…

Я постояла там минут пять, посмотрела на этот дом – и повернула в сторону вокзала. Мне как будто стало легче от того, что я своими глазами убедилась, что старого дома больше нет. Одним демоном в моей жизни стало меньше…

Ну; а потом я набралась духа и заставила себя наконец-то поехать туда, где случилась в то время уже не драма, а самая настоящая трагедия. К мужеубежищу.

…. Я была очень рада тому, что нас туда пустили. Просто на седьмом небе от счастья. Ведь они не обязаны были этого делать. Я проинформировала своего адвоката о том, где мы, и о том, почему это произошло. «Держись! Я зайду к вам в понедельник»- сказала мне она.

В этом доме было гигантское количество закоулков и комнатушек. Ходили слухи, что когда-то здесь жила какая-то монашка, и что ее призрак до сих пор еще иногда бродит по коридору: женщины в подобных местах, в силу своей ситуации, очень суеверны.

В выделенной нам с Лизой комнатушке даже днем было полутемно – из-за гигантского дерева, растущего перед самым окном. А уж под вечер, когда мы прибыли в мужеубежище впервые, там было даже страшновато. Впрочем, это, наверно, оттого, что мне вообще было страшно: всю дорогу до этого дома на такси я боялась, что Сонни выскочит откуда-нибудь из-за угла на дорогу, нам наперерез. Но он был в это время в другом городе. И был уверен, что я на следующий день привезу Лизу к нему обратно, а сама уберусь восвояси, умываясь слезами. Сонни, наверно, даже предвкушал себе эту сцену. Он решил, что мой дух окончательно сломлен, и что я не посмею поступить вопреки временному решению голландского суда. Плохо же он меня знал….

Я-то уже поняла, что в этой стране суд просто будет на стороне того, кто решительнее – не захочет идти «против шерсти». Просто узаконит то, что есть. И что теперь мне только бы продержаться – и Лиза останется со мной. «Нам бы только день простоять, да ночь продержаться. ..» – говорила я мысленно самой себе. И проклятым буржуинам придется остаться несолоно хлебавши…

Кровать в комнате была двухъярусная, а обстановка – более спартанская, чем в голландской тюрьме. Но это меня сейчас волновало меньше всего. Я положила Лизу на нижний ярус кровати: она так устала, что даже не спросила, где это мы. А вот сама я долго не могла уснуть – и спустилась вниз, где было общее пространство: телевизор, кухня и тому подобное.

Все уже спали. Кроме одной маленькой и очень несчастной женщины. Француженки по имени Колетт.

Она сидела, съежившись в кресле, и пыталась смотреть телевизор. У нее были большие карие глаза – грустные, как у побитой собаки. По телевизору показывали принцессу Диану с Доди Аль-Файедом на яхте. В то время они только что стали «hot item ».

– Хорошо видеть хоть кого-то, кто счастлив, – сказала она печально, обращаясь не ко мне, а куда-то в пространство. Говорила по-голландски она с сильным акцентом и таким же тихим, почти воркующим голоском, как моя марокканская подруга студенческих лет, Фатима. Как я потом узнала, Колетт вообще говорила по-арабски лучше, чем по-голландски, хотя жила в Голландии уже много лет.

Колетт работала уборщицей – убирала туалеты в аэропорту Схипхол. Она была замужем за марокканцем, и у них были две дочки. Но здесь она оказалась одна, без них. И поэтому она не могла спать и выпрашивала у всех у кого было можно снотворное. Я не знала, что лучше его ей не давать и поделилась с ней парочкой своих таблеток: такой несчастной она выглядела.