Лабиринт - Яэко Ногами

больше привыкал рядиться в маску послушания, и постепенно это стало чертой характера. Часто я испытываю что-то похожее на ненависть к отцу и матери, к братьям и сестрам за то, что они своей любовью приучили меня к нелепой фальши, изменили мою натуру. Какой я все-таки нескладный, весь изломанный!

А ведь так же я веду себя и в отношении Раку. Я и виду не подал, как меня потрясла, как завладела мною страстная любовь к ней. Я, наверно, даже ни разу не улыбнулся ей. И там в горах и здесь, при нашей единственной в день встрече в коридоре, я более сух с нею, чем со всеми другими нашими слугами. Поэтому Раку боится меня. Родители, ничего не зная о моих переживаниях, считают меня послушным и примерным юношей, А Раку, видимо, уверена, что я молодой человек, поглощенный своими науками, юноша угрюмый, замкнутый, который даже и не глядит на женщин.

Август 1941

Вчера у нас ночевал полковник медицинской службы М., уроженец здешних мест. Он служит сейчас в дивизии в Ко-кура и, будучи неподалеку по делам службы, заехал поклониться родным могилам. На кухне по его заказу готовили суси из макрели так, как это готовят только в наших краях. Никто не стеснялся старого знакомого, и устроенный в честь его обед был многолюдным и оживленным.

Вот что рассказывал господин М. В генштабе планируют новые военные операции и мобилизацию. Произведен точный подсчет, сколько для этих операций потребуется личного состава, оружия, боеприпасов, продовольствия и всех необходимых материалов. Что касается личного состава, то по всем дивизиям страны во все входящие в них полки послана разверстка на столько-то тысяч, столько-то сотен, столько-то десятков человек « пехотинцев, артиллеристов, солдат военно-воздушных сил, кавалеристов, солдат обозно-транспортных войск. На основании разверстки каждый полк определяет, сколько следует в данном году мобилизовать людей в округе этого полка — в городах, селах и деревнях — и как их распределить по родам войск. Составленные в соответствии е этим документы вплоть до дня призыва хранятся в запечатанных пакетах в сейфах соответствующих учреждений. Никому не разрешается не только прикасаться к этим пакетам, но и смотреть на них. Ведь это не просто списки — это строгая военная тайна.

Я вспомнил, как писал когда-то господину Канно: можно с определенной вероятностью установить, выпадет ли в игре та или иная карта. Данный случай похож по трудности подсчета на карточную игру. Но там что-то учитываешь заранее. А вот когда и кому придет повестка о мобилизации — этого рассчитать невозможно, это вроде бесконечного числа. Я жаловался в письме господину Канно, что невозможность определить эту вероятность очень действует на нервы. На военных занятиях нас каждый раз запугивали. «Отсрочки по призыву теперь отменяются. В любой момент вас могут призвать. Будьте готовы»,— говорил майор.— «Если уж так, то лучше заранее пойти добровольцем»,— в отчаянии говорили мы тогда.

Мой однокашник Н., тот самый, который дал майору прозвище «формозский дикарь», был даже исключен на неделю из школы. Когда мы после форсированного марша под проливным дождем добрались наконец до нашего оружейного склада, он и не подумал поставить винтовку в пирамиду, а бросил ее, вынул из подсумка горсть учебных патронов и запустил ими в стенные часы, висевшие на фасаде. Нечего и говорить, что майор упорно настаивал на недельном исключении. Мы считали это несправедливым и собирались протестовать всем классом. Первым переметнулся на сторону начальства 3.— зубрила и первый ученик в классе, всегда назначавшийся командиром отделения. Как. это ему было свойственно, 3. тут же прикинул, что для него опаснее — ссора с Н. или потасовка, которую ему зададут громилы из наших спортивных команд, собутыльники майора. Больше всех был перепуган, бледнел и дрожал классный руководитель С.— преподаватель английского языка, считавшегося тогда вражеским. Он вызвал к себе домой группу учеников, в том числе и меня. С. заговорил не о себе, а о том, что ставим директора в неловкое положение, и убеждал нас не предпринимать необдуманных действий. Мы так ничего и не предприняли, но не потому, что послушались его, а просто поостыли; из сорока трех учеников не больше десятка остались верны своему решению защищать Н,.

Сано с самого начала занимал особую позицию. Он понимал, чем было вызвано настроение Н., и сочувствовал ему, но полагал, что в серьезных случаях нужно быть более сдержанным и действовать обдуманно. На это он указывал с самого начала. Надо сказать, что он всегда осуждал заносчивость, которую Н. не раз проявлял в расчете на свое положение губернаторского сына. Сам я тоже неочень-то одобрял тот способ, каким Н. вздумал выразить свой протест. Но ведь его возмущение разделял весь класс, и когда он разбил часы, швырнув в них патроны, он, так сказать, вступился за всех нас, а исключенным-то оказался он один. Конечно, я признаю, что Н. обычно держит себя высокомерно, но разве прав Сано, требуя кротости от человека, чуждого христианству? Разве можно бросать за это человека на произвол судьбы? Тут я не согласен с моим другом Сано — это один из тех редких случаев, когда мы разошлись во мнениях. И после наших разногласий и споров я все-таки не теряю уважения к нему, наоборот, уважаю его все больше, даже когда считаю его слова и поведение слишком пассивными. Относительно Н. он говорил, что у того не хватает выдержки, что школьный порядок есть порядок и ему следует подчиняться. Сам он всегда был очень дисциплинированным в классе. На ежедневный утренний сбор, куда нужно являться за пять минут до начала церемонии, только он один никогда не опаздывал и на пять секунд. Он был исполнителен и на занятиях по военной подготовке. Поэтому, когда класс разбивали на три отделения, то командиром первого всегда назначался 3., а командиром второго — Сано. Сано говорил, что раз военные занятия включены в учебную программу, надо относиться к ним серьезно. А не любит он их точно так же, как и мы все. Войну он ненавидит, но если получит повестку о призыве, несомненно, примет ее столь же покорно, как и военную подготовку, и отправится на фронт, положив в вещевой мешок священное писание. Эта исполнительность и послушание— следствие его глубокой веры. «...Даже когда человек оказывается раздавленным вселенной, он выше той силы, которая его убивает. Потому что человек сознает, что он смертен, что вселенная превосходит его по силе, а вселенная этого не сознает». Неужели он, как «мыслящий тростник», считая и войну такой же грубой,