Лабиринт - Яэко Ногами

нападению? А если нет, то, значит, он имел в виду еще какую-то войну, совсем иного характера? Что же это за война? Почему я не расспросил его подробнее?

Я упустил возможность спросить не только об этом, Я хотел задать ему наконец те вопросы, которые до сих пор задавать не решался. Начать можно было бы с вопроса о взглядах людей, резко отличающихся от таких верующих, как Сано. Я надеялся постепенно дойти до самых важных для меня вопросов, не затрагивая, однако, личного прошлого господина Канно. Я бы наверняка ясно понял истинную сущность войны, которая вот уже два года держит нас, как ястреб, в когтях и которая издавна ведется в человеческом обществе и считается просто неизбежным злом. Я понял бы и то, чем отличается нынешняя война от той войны, в которой с радостью можно умереть. Вот о чем мне хотелось спросить. Может быть, больше мне уже никогда не удастся встретиться с господином Канно. Я сказал ему, что навещу его в Токио. Но если я задумаю это осуществить, то как мне это сделать? Я буду вынужден остановиться в отделении нашей фирмы на Кёбаси, а связаться оттуда по телефону будет так же трудно, как и здесь. Если только наши пронюхают, в чем дело, то будет ужасный скандал, даже больше, чем если бы я объявил, что женюсь на Раку. В какое странное все-таки положение мы поставлены! Зачем я так нелепо упустил случай, представившийся мне позавчера при свидании с господином Канно!

В будущем месяце мне исполнится двадцать лет и девять месяцев. Это с математической точностью доказывает, что в последний день мая, когда истекал срок подачи заявлений об отсрочке призыва, я уже был на пять месяцев старше призывного возраста. В эту войну двадцатилетний возраст явился роковым, его следовало бы выделять особым шрифтом, как символ смерти. Если бы я немного раньше поступил в университет и каждый год выполнял формальности по отсрочке, возможно, это вошло бы в привычку, и я бы и в этом году подал прошение. Так мне кажется. Но я его не подал. Впрочем, если бы я и получил в этом году отсрочку, какая гарантия, что в будущем году система отсрочек не будет отменена? А все-таки не раскаиваюсь ли я? Я не могу этого отрицать, так же как не могу и утверждать. И то и другое было бы ложью. Господин Канно посоветовал мне сказать все отцу и братьям, чтобы они приняли необходимые меры. Не сомневаюсь, что братья тут же забегали бы и развили бы бешеную деятельность. К тому же есть такой удобный человек, как господин М. Этот полковник медицинской службы любит оказывать услуги, любит он и деньги. Если даже теперь уже ничего нельзя сделать с отсрочкой, он посоветует какой-нибудь другой выход и сам наверняка не пожалеет сил, чтобы помочь. Что же будет, если в результате меня признают негодным к военной службе? Ведь мое желание пойти в армию продиктовано стремлением избавиться от слепого подчинения чужой воле, которая всегда надо мной тяготела. А если меня Забракуют, я вновь и вновь вынужден буду покоряться. Поэтому я делаю все, чтобы скрыть тот факт, что я не оформил отсрочки. Если мои близкие вступят в тайный сговор с кем-либо из военных врачей в призывной комиссии, в конечном счете решение все равно будет зависеть от меня. Какие бы наводящие вопросы о состоянии здоровья мне ни задавали, я буду настаивать на своем: здоров! Инфильтрата в легких последнее время рентген тоже больше не показывает. У них нет оснований признать меня негодным. Я не сомневаюсь, что буду признан годным. Ну а если меня все-таки забракуют? Или если я буду признан годным, но отпаду по жеребьевке? Счастливый ли я игрок? Ждет ли меня в игре победа или поражение? Как бы там ни было, никто этого не знает. Но я не могу ждать, зажав игральные кости в руке. «Будь хозяином своей судьбы! Действуй смело и выпей приготовленную тебе чашу — все равно, сладкая она или горькая!» — вот на что мне надо решиться.

Но нет, наверняка меня признают годным и, как только я стану солдатом, отправят на фронт. На какой? Может быть, пошлют в Китай или на маньчжуро-советскую границу? А если начнется с Америкой, то ведь нашим противником окажется вся коалиция союзных держав. Словом, предвидеть, куда тебя отправят, совершенно невозможно. Тут уж выбирать не придется. Но судьбу, с которой рано или поздно мне предстоит столкнуться, я предпочитаю не выжидать, а броситься ей навстречу. Сейчас я готов без сожаления и страха ринуться навстречу смерти, но что будет, когда я наконец окажусь с ней лицом к лицу? Будь на моем месте Сано, он, вероятно, с радостью покорился бы божьей воле. Трудную смерть на поле боя, которая кажется никчемной и бесполезной, он, несомненно, встретил бы с молитвой о том, чтобы смерть эта хоть в какой-то мере послужила делу прославления господа. А если взять иностранных солдат! Все они в обыденной жизни законченные реалисты, и бог от них так же далек, как слово, забытое человеком, страдающим потерей памяти. Но на войне, где они постоянно находятся на очной ставке со смертью, имя божье, которое из поколения в поколение входит в их плоть и кровь, начинает проникать в их сознание. И падая на поле брани, они умирают с именем бога на устах. Пусть в повседневной жизни у них нет бога, как и у нас, но в свой тяжкий, последний час они взывают к нему. И в этом между ними и нами огромная разница. Я говорю во множественном числе: «у нас», «нами», потому что это относится не только ко мне одному. А кого я буду вспоминать, кого буду я призывать в свой смертный час? В газетах пишут о солдатах, умирающих с возгласом:: «Да здравствует император!» Но я в это не верю. Впрочем, возможно, есть и такие, но ведь не все, далеко не все. Если бы так можно было умереть, все было бы проще. Я во всяком случае не смогу кричать это с особым воодушевлением. Мне кажется, что в критический момент я буду выглядеть довольно жалким. Скорее всего, я в страхе, в смятении, в отчаянии, с горечью и гневом буду думать: за кого, во имя чего я умираю в этой неизвестно для кого и для чего затеянной войне, причин которой я не понимаю? Я буду сожалеть и раскаиваться в том,