Лабиринт - Яэко Ногами

в полувоенный костюм приказчик сделал было шаг к телефону, но острый взгляд пожилого пригвоздил его к месту. Он сам снял трубку.

— Да... да... хорошо... слушаюсь.

Повесив трубку и возвратившись на прежнее место, он сказал:

— Прошу пройти через парадный вход.

Это уже было новшеством, особенно для старинных купеческих домов. Чтобы попасть на парадное крыльцо, нужно было пройти вдоль длинного фасада дома до его противоположного конца. Новый вход устроили в связи с тем, что по мере того, как разрасталось дело, появлялись новые посетители — не чета прежним. Наглухо закрытая двустворчатая дверь из кипарисового дерева, невысокая ограда и низенькое крылечко, перед которым находилась мощенная круглыми каменными плитками площадка, казались с улицы чисто декоративным украшением. Сейчас дверь открыли. Открыли перед гостем, который явился неизвестно зачем и вряд ли поступил уместно.

Сёдзо не торопясь снял обувь у входа. Только что войдя в дом через старый подъезд, он был спокоен, ибо очень долго раздумывал над тем, чем кончится этот странный визит, и впал в какое-то странное безразличие. Однако сейчас он остро ощутил всю дерзость своего шага. Он понимал, что приглашение войти через парадный вход, который открыли специально для него, вовсе не означает проявления особой симпатии. Наоборот, этим жестом хозяева хотели подчеркнуть свое отношение к гостю как к человеку совершенно для них постороннему. Встретил его все тот же пожилой приказчик. Но прежнее спокойствие покинуло его, он был чем-то взволнован и с еще более неуклюжей вежливостью, чем прежде, молча провел Сёдзо в гостиную. Гостиная была обставлена по-европейски — таких комнат не было ни в одном доме города. По-видимому, такой обстановкой она была обязана тем же причинам, что и устройство нового парадного входа.

Сёдзо почти не пришлось ждать. Не успел он войти, как раздвижная дверь, ведущая во внутренние комнаты, с шумом открылась. Появился высокий мужчина в костюме полувоенного покроя.

— Ясудзо, второй сын Ито,— отрекомендовался он и, протянув правую руку, подвинул себе кресло. Не давая времени гостю представиться в свою очередь, он сел поодаль от стола и заговорил: — Вы, кажется, изволили сказать, что посещение ваше связано с Синго? Как вам известно, дом Ямадзи и наш дом уже с давних пор ни в каких отношениях не состоят. Поэтому и сейчас, переживая такое горе, мы ни на какое соболезнование со стороны Ямадзи не рассчитываем. По той же причине мы не представляем себе, чтобы Синго мог передать вам что-либо на хранение. Если же паче чаяния он все-таки действительно передал вам что-то, мы хотели бы знать, что именно и по какой причине. Поэтому я готов вас выслушать.

— Дневник.

— Днев-ник?—протянул Ясудзо, точно произносил иностранное слово, которое услышал впервые, и нахмурил густые брови, совсем такие же, как у покойного Синго.— И вас он избрал хранителем? Как это ему могло прийти в голову!

— Это своего рода завещание. Вы все поймете сами, когда прочитаете дневник. Синго прислал мне этот дневник, когда стало известно, что его забирают в армию. Так у нас было с ним раньше условлено. Если бы Синго благополучно возвратился с фронта, я должен был бы, не читая дневника, вернуть его хозяину. В случае же несчастья с ним я должен был прочесть дневник и потом лично доставить вам. Это также было обусловлено, а почему Синго меня попросил — думаю, объяснение этому вы найдете в дневнике. Я любил и уважал Синго, но когда прочел его дневник, то убедился, что недооценивал его — это был замечательный человек. Мне невыразимо жаль, что он погиб.

С этими словами Сёдзо достал из портфеля и положил на край стола, против которого сидел Ясудзо, толстую общую тетрадь в коричневой обложке из ледерина, на которой во всю ширину наклейки жирным шрифтом было выведено «Для заметок», а ниже стояли инициалы С. И. Сёдзо замолк. Эти две буквы, словно капельки едкой, обжигающей до боли жидкости, глубоко проникли ему в душу. О том, что Синго скончался в военном госпитале, он не знал до позавчерашнего дня, то есть до своего возвращения из Токио. Печальная весть ошеломила его, а дневник, в который он заглянул согласно условию, буквально потряс Сёдзо. И однако из глаз его не выкатилось ни одной слезинки — он должен был выполнить долг, и долг этот требовал огромного морального напряжения. Но сейчас, когда эта тетрадь уже лежала здесь на столе, наступила душевная разрядка, и Сёдзо стало легче. Он быстро заморгал глазами и, вытащив платок, высморкался. Подперев кончиками пальцев левой руки свежевыбритый синеватый подбородок, Ясудзо не спускал с него глаз. Когда тетрадь появилась из портфеля и легла на стол, он искоса взглянул на нее, но не притронулся, не сделал попытки заглянуть в нее. Гладко выбритая голова обнажала контуры его черепа от узкого лба до затылка. Сидел он, выпятив грудь и высоко закинув колено, словно собирался положить ногу на подлокотник кресла, и поза эта наводила на мысль, что ему очень пошли бы красные с зеленым погоны и петлицы. Впечатление это еще усиливал костюм цвета хаки из отличной шерстяной ткани, какую носили офицеры. Вращаясь в кругу военных, он, видимо, незаметно усвоил себе их манеры, и даже когда он кончиками пальцев подпирал гладковыбритый подбородок, это, очевидно, было подражанием тем же военным.

Неподвижный острый взгляд Ясудзо не смягчился даже тогда, когда на глазах Сёдзо выступили слезы, а лицо побледнело. Он отдернул пальцы от подбородка, а затем скрестил руки на груди. Как бы показывая этим жестом, что он с трудом сдерживает в себе желание ударить собеседника, Ясудзо с нескрываемой ненавистью сверкнул глазами.

— Что ж, теперь все понятно,— произнес он, словно говоря самому себе, и затем внезапно повысил голос: — Это вы подстрекали Синго!

— Что вы хотите этим сказать?

— По-моему, это и так ясно. Синго с детства был послушным ребенком и никогда не перечил родителям и старшим братьям. А в последнее время его как будто подменили, и это несомненный результат вашего влияния. Пойти на военную службу, когда была возможность получить отсрочку, да еще не посоветоваться ни с кем, молчать до самой последней минуты — на такое безрассудство прежний Синго не был способен. Что вы ему внушали? Вы красный, это всем известно, но разлагать своей пропагандой честного, неиспор-ценного мальчика — это уж чересчур! К таким людям я постараюсь применить соответствующие меры!

Ясудзо говорил резко, словно вколачивал гвозди. Намек его был совершенно ясен, а выполнить свою угрозу