Лабиринт - Яэко Ногами

к нему слишком близко, трудно сейчас распознать истинное лицо Японии, жизнь которой с начала войны слишком тесно связана с жизнью каждого из нас. Мне кажется, что именно поэтому нам так трудно постичь истинный облик нашей страны. Если история — это прежде всего история государства, то так или иначе от истории человек не может быть свободен. Но японская летопись «Кодзики» («Кодзики»—свод мифов и исторических преданий (712 г) это не история, это только мифология. И разве не удивительно, что в двадцатом веке, в наши дни мы сталкиваемся с явлением, когда миф убивает людей?

Почему я сейчас постоянно думаю об этом? Это тоже связано с письмом Сано. Я хотел познакомиться с биографией Амиэля, и Сано прислал мне вместе с письмом выписки из последнего томйка «Дневника». Мне не терпелось прочитать их. Ведь я совсем ничего не знал о жизни этого замечательного философа. Еще при чтении первых двух томиков, которые Сано подарил мне при отъезде, я почувствовал, что нам при нынешних наших настроениях можно только позавидовать Амиэлю. Каким он был патриотом! Если бы мы преклонялись перед нынешней Японией, как он преклонялся перед своей страной, и горели бы такой пламенной любовью к отечеству, что сами стали бы сочинять военные марши, то и в нынешней войне мы отважно шли бы на смерть с ничем не омраченной душой. Взять хотя бы мое собственное смелое решение отказаться от отсрочки. Разве я действую из патриотических побуждений? Если бы этот поэт и мыслитель был жив и находился рядом с нами, что бы он сказал по этому поводу? Мне почему-то кажется, что он не только не стал бы упрекать нас за то, что мы посту-: паем совсем не так, как он, но с его широкой, тонкой и отзывчивой душой он лучше, чем кто-либо другой, понял бы все наши сомнения, наши муки и наше отчаяние. Да, но рядом с нами нет никого, кто сочувственно прислушался бы к нашим жалобам. Разве только господин Канно. Да и с ним я давно уже не переписываюсь. А когда он приезжает сюда, то и тогда он так же далек от меня, как и умерший полвека назад автор «Дневника».

Два томика Амиэля я тоже в последнее время перечитываю не часто. Я не позволяю себе этого. Богатые знания ученого, острая наблюдательность, смиренная религиозность и наряду с этим дух свободы, которым проникнута каждая страница, какую бы ты ни открыл, прекрасный, изумительный язык, замечательная выразительность и образность, особенно в описаниях природы, похожих на стихи! Нечего и говорить, что сначала меня захватило именно это. Но постепенно я обнаружил, что меня интересует другое. Я теперь читал так, как лакомятся каштанами, выбирая самые крупные. В самом деле, я тоже выбирал только те места «Дневника», которые особенно нравились мне: его безыскусственные душевные признания, касающиеся любви, его светлое стремление к браку, его романы с женщинами и при всем этом нерешительность, позволившая ему сохранить девственность до тридцати восьми лет, его самоанализ, робость, вздохи — все, что так подробно описано у него. Мне даже было как-то неловко читать все это, словно я тайком заглянул в ящик письменного стола товарища по общежитию. Меня поражало и то, что даже у такого великого человека есть свои тайные стороны жизни, и он казался мне близким, как товарищ. Мне кажется, что я легче мог бы рассказать о Раку ему, чем моему другу Сано. Но ведь и Сано, читая «Дневник», вероятно, не пропускал этих записей. Интересно, испытывал ли Сано очарование этих тайн, которые меня притягивают сильнее, чем все места, где говорится о боге, философии, искусстве, природе, чем все остальные рассуждения и критические замечания.

В разговорах с Сано мы в общих, отвлеченных выражениях касались таких тем, но я не помню, чтобы мы когда-нибудь говорили об этом откровенно. Сано не скрывал, что в связи со своими церковными делами он поддерживает с девушками из верующих семейств дружеские отношения, совсем не похожие на те, какие существуют у молодежи в нашей среде. Если бы я стал его расспрашивать, он, несомненно, рассказал бы и больше. Но сам он не обнаруживал желания рассказывать, я тоже особенно не расспрашивал, а о Раку я молчал не только из-за того, что стыдился. У нас с ним словно было молчаливое соглашение не вести разговоров, напоминающих бесстыдную болтовню наших товарищей по общежитию. Внутренний протест и отвращение к тем непристойностям, которые мы слышали в общежитии, и меня самого сделали пуританином. Если поразмыслить, то можно сказать, что именно война принесла эту распущенность и бесстыдство. Все начали пьянствовать. Некоторые являлись в класс с красными пьяными физиономиями. Они ни о чем не думали, ничего не читали. Если изредка кто-нибудь и появлялся с книгой в руках, то это было произведение Гитлера «Моя борьба» или что-либо подобное. И образ мыслей у них был нацистский: вместо всяких разумных объяснений они предпочитали дать крепкий пинок. И между собой у них были страшные драки. А с каким бесстыдством они говорили о порнографической литературе, называя ее «клубничкой», или о публичном доме в переулке позади вокзала, который на их языке именовался «осажденная крепость». Это условное название они заимствовали из истории кампании 1878 года, исход которой решал захват крепости Кумамото. Группа шалопаев, бражничавшая с майором — руководителем военной подготовки, называла себя «лигой священного ветра», и на тех, кто не пьянствовал с ними и не посещал «осажденной крепости», смотрели как на своих врагов. Сано они открыто ругали: «Ясо, мисо, кусо» 199. Да, в университете, по крайней мере внешне, нет той дикости, которая царила в Пятом колледже в Кумамото. Но здесь мы будто зайцы, взятые на прицел. Нам не дадут окончить университет. Когда же начнется массовая охота на нас? Через год, через полгода, через три месяца? Видимо, как только начнется война с Америкой. Во всяком случае, все формальности, которые потребуются для отправки на фронт, мной уже выполнены.

Август 1941 года.

Мне удалось повидать господина Канно благодаря сбору резервистов. Как только я узнал, что предполагается сбор, я все ждал, не приедет ли он сюда. В таких случаях очень удобны те органы разведки, которые существуют в наших домах, как у воюющих государств. Уже в день приезда господина Канно мне было известно все, вплоть до того, с каким поездом он приехал, какой на нем костюм, в новой ли он шляпе или в старой и так далее. Из тех же источников я