Лабиринт - Яэко Ногами

какой поезд отправляется со станции, она перейдет в коридор и я встречу ее там. «С добрым утром!» — «Доброе утро!» — вот единственные слова, которыми мы обмениваемся. Но это короткое приветствие и единственный взгляд, который я бросаю на нее, проходя мимо, когда она стоит со щеткой в руке, радуют меня весь день. На Раку поношенная кофточка с узкими рукавами, брюки из темно-синей бумажной материи. Голова повязана платком, одета она беднее, чем все наши служанки, но облик ее кажется мне ослепительно ярким< Ее нельзя назвать ни красивой, ни обворожительной. Но мне до этого дела нет. Она в моей жизни солнечный луч, она несет с собою свет, от которого зависит, счастлив я буду сегодня или несчастлив. И если бы я упускал эту единственную возможность видеть ее по утрам, то, хоть мы и живем под одной кровлей, мне бы не удавалось на нее даже мельком взглянуть. В семье нашей пятнадцать человек, считая отца, мать, обоих братьев, их жен и детей; постоянно у нас бывают гости и всякого рода посетители, и не удивительно, что служанки в нашем доме работают не покладая рук. Они возятся в гостиной, на кухне, в прачечной, в бельевой, в кладовой — то есть там, где полновластно царят мои невестки и где мужчинам, как они говорят, делать нечего.

Когда я жил на нашей вилле в горах близ Бэппу, отношения мои с Раку были другие. Тогда она была гораздо ближе ко мне. И ее шаги, которые, как и подобает рыбачке, были у нее тяжелыми, и ее веселый смех, когда она о чем-то говорила со старушкой швеей, отчетливо были слышны в моей комнате. На обязанности старушки лежала летняя починка стеганых одеял и подушек для сидения, а Раку была прислана помогать ей. В погожие дни она была занята исключительно стиркой. Полоскала белье она на речке. Эту работу делала только Раку. Сложив выстиранные простыни в плоскую корзину для белья и поставив ее на голову, словно торговка из киотоского района Охара, она шла к речке. Точно так же рыбачки носят продавать в город ракушки, водоросли и другие дары моря. Женщины рыбачьих деревень, откуда родом наша Раку, славятся на всем побережье красивой осанкой. Любо было смотреть на Раку, когда она, высокая, стройная, поставив на голову корзину, наполненную выстиранным бельем, вытянув шею и чуть выставив вперед грудь, шла к речке. Лицо ее принимало тогда уверенное и независимое выражение. Но в городском доме она стыдилась ходить так. Для сохранения равновесия она шла плавной походкой, ритмично покачивая бедрами в такт шагам. Вся ее фигура от головы до пяток была вытянута в струнку, и талия казалась особенно тонкой, а бедра округлыми.

Дорожка, что ведет к речке вдоль обрыва, видна была из моей комнаты, даже когда я сидел за столом. Я глядел вслед идущей Раку и думал: «Если бы вместо корзины на голову Раку поставить таз с водой, наполненный до краев, она пронесла бы его на голове, не пролив ни капли». Так думал я и окидывал взглядом всю ее фигуру, и что-то странное делалось со мною. Кровь горячей волной бежала в моих жилах, бурная волна захлестывала все мое существо. Как сладкий сок, наполняющий осенью созревший плод, страстное влечение проникало в каждую клеточку тела, и его пронизывал трепет смятения, с которым нельзя совладать.

Говорят, что в старых веселых кварталах Бэппу издавна покупали девушек из горных селений. В наших горах очень красивы виды, но красотой пейзажа сыт не будешь. Тощая земля в ущельях не родит, над ней бьются женщины, а мужчины всегда уходят на заработки к лесопромышленникам в Хиго и даже в более далекие районы, а дома бывают редко. Тяжелые условия жизни, горькая бедность заставляли их продавать девушек. Да, надо сказать, что их взгляд на вопросы пола был так же прост, как и взгляд на одежду, пищу, жилище, он близок был к понятиям первобытных людей.

Если бы я, дрожа от страстного желания, вскочил, как меня тогда подбивала буйная, переполнявшая меня сила, и побежал бы за Раку, схватил ее и увлек в густые заросли ивняка, зеленевшие на отмелях речки под обрывом, и если бы это видели женщины из ближней деревни, они удивились бы не больше, чем если бы увидели в дупле двух белок или чету фазанов, укрывшихся в опавшей листве. Вероятно, и сам я, если б поддался страсти, мог бы лежать там среди бела дня, упиваясь свободой и радостью жизни, столь же естественной, как жизнь этих фазанов. Я готов отважно повторить, что это естественное ликование ничем не отличается от того, в силу которого громко и радостно кричит фазан или щелкает орехи белка. Но я не поддался порыву, я не выбежал из своей комнаты. Меня приковывала к месту незримая цепь. С тех пор прошло два месяца, и сейчас эти воспоминания будят во мне противоположные чувства: радость, что я сумел сохранить свою чистоту, и досаду, что не смог решиться потерять ее.

Поскольку я сознательно пропустил срок подачи заявления об отсрочке, который истекал в мае, теперь, если я пройду медицинскую комиссию, не исключена возможность, что передо мной встанет тот же вопрос, который возник у моего двоюродного брата. Какой шум поднялся бы, если бы я сказал, что не прочь жениться, но никого не возьму, кроме Раку. Но разве я решусь произнести эти слова? А если и заявлю это, хватит ли у меня сил устоять перед возмущением, уговорами, сетованиями и нападками родителей, братьев и всех домашних и, выдержав борьбу, осуществить свое намерение? Уверенности в этом у меня нет. Думается, по своей слабохарактерности, податливости и недостатку самолюбия я уступил бы. Ведь уступил же я в вопросе выбора факультета и вместо филологического, о котором мечтал, пошел на юридический. Да и учиться поехал не в Токио, а в Киото. Став студентом, живу по настоянию родителей у старшей сестры в Косэйэн, хотя оттуда далеко и неудобно ездить в университет. Уступчивость стала чертой моего характера, с которой я ничего не могу поделать, хотя она у меня не врожденная, а скорее благоприобретенная. И родители, и два старших брата, и две старшие сестры с детских лет хвалили меня за послушание, и оно стало для меня предметом гордости. Затем у меня развилось кокетство своим положением самого маленького в семье. За это меня еще больше баловали, и хоть в душе моей нарастал протест против этого, я все