Кто-то,с кем можно бежать - Давид Гроссман

– Шестнадцать, – сегодня.

– Сюда пришла добровольно, так?

– Да.

– Тебя никто не заставлял приходить, так?

– Да.

Из переполненного ящика стола он вытащил листы бумаги и толстые блокноты. Рылся в них, пока не нашёл лист с бледно напечатанным текстом. Копия с копии. Она прочитала: я, нижеподписавшийся, заявляю, что пришёл в общежитие артистов г-на Песаха Бейт-Алеви по собственному желанию без принуждения. Торжественно обещаю уважать законы заведения и подчиняться руководству.

– Распишись здесь, – указал он ей толстым красным пальцем, – имя и фамилию.

Минута колебаний. Тамар Коэн.

Песах Бейт-Алеви прочитал, скривившись:

– Тут все вдруг становятся Коэнами, – сказал он, – давай-ка паспорт.

– У меня нет.

– Так другой документ, что-нибудь.

– У меня ничего нет. Я убегала в спешке и не взяла.

Его огромная голова в сомнении склонилась набок. Через минуту решил уступить:

– О-кей. Пока что пусть будет так. Теперь, я могу обеспечить здесь место для ночлега, комнату и кровать, еду два раза в день, обычную утром и горячую вечером. Деньги, которые ты зарабатываешь пением, ты отдаёшь в общежитие за жильё и еду. От меня ты получаешь тридцать шекелей в день на сигареты, питьё и мелкие расходы. Только я тебя по-хорошему предупреждаю, даже не думай меня провести. Спросишь, почему?

Тамар спросила почему.

Он отклонил голову назад и улыбнулся ей поверх зубочистки.

– Ты девушка нежная, так что лучше не вдаваться в подробности. Конечный итог такой – Песаха не обманывают. Мы поняли друг друга? – В один миг Тамар увидела то, о чём говорил Шай, как быстро, почти незаметно один человек в нём сменился другим. – Не то, чтобы не пытались, – он на миллиметр расширил улыбку и вперил холодный взгляд в самые глубины её души, – всегда найдётся умник, который думает, что он будет первым, кому удастся, – на мгновение она увидела кудрявого парня со сломанными пальцами у железной ограды на площади, медленно, опустошённо плетущегося, – но тот, кто, скажем, попытался, больше не пытается. Больше ничего не пытается. – Его глаза, в панике подумала Тамар, что-то не так с этими глазами, они у него ни к чему не прикреплены. Она не знала, что делать, чтобы прекратить эту постыдную дрожь в ногах.

– Одеяло и матрац возьмёшь в последней комнате, в конце кор-р-ридора, где электрические щитки, и поищешь себе комнату. Тут много пустых. Вечером в девять есть ужин в столовой, второй этаж. В двенадцать тушится свет. Кстати, что за собака?

– Она моя.

– Значит всё время только с тобой. Рядом. Мне не надо, чтоб она кого-то тут покусала. Она привита?

– Да.

– А еда для неё?

– Я о ней позабочусь.

– Хорошо. Тебе ррразъяснили, что ты делаешь?

– Нет.

– Ладно, потом. Не всё сразу. – Он снова начал набирать номер и остановился. – Минутку, ещё кое-что: ты употребляешь?

Она не поняла, потом поняла.

– Нет. – Только бы не искал в рюкзаке, подумала. Там у неё была эта "пятёрка" в полиэтилене.

– Не вздумай употреблять здесь. Один раз поймаю – отведу прямо в полицию.

Его мать, стоявшая рядом с ним, энергично закивала.

– Я не употребляю. – Но он смутил её, это точно. Она думала, что тут все употребляют. Так сказал ей Шай по телефону, когда рассказывал об этом месте и умолял прийти и спасти его.

– У нас здесь, – Песах неожиданно повысил голос, – только чистое искусство, вся остальная грязь – не у нас, ясно? – Тамар вдруг показалось, что он говорит не ей, а кому-то, кто может прятаться в комнате или за окном и подслушивать.

– Постой, постой, – он снова положил трубку и пригляделся к ней, – ты всегда так?

– Как так?

– Так, что не слышно.

Тамар смущённо стояла, опустив руки.

– Как же ты вообще поёшь, если говорить не можешь?

– Я пою, я пою. – Она повысила голос, стараясь оживиться.

– Ну-ка спой, посмотрим. – Он вытянул свои большие ноги.

– Здесь? Сейчас?

– Конечно, здесь. Посмотрим на тебя, что у меня время есть по концертам ходить?

На мгновение она остолбенела, обиженная: прослушивание? Здесь? Но сразу же вспомнила, что она здесь делает, и подавила маленький бунт. Закрыла глаза, сконцентрировалась в себе.

– Давай, прелесть моя, что, привести группу поддержки? Я с тобой весь день терять не намерен.

И тогда она ему запела. Сразу. "Не зови меня милашкой" Корины Алаль. Нельзя ей было выбирать эту песню, но она не думала ни мгновения, до того, как песня вырвалась из неё, как вскрик в неуправляемом порыве. Может быть, потому, что он так издевательски назвал её "прелесть". Она бы никогда не решилась петь такую песню без сопровождения, прямо как голая перед ним. И всё же, именно из-за вспыхнувшей в ней злости, она пела прекрасно с первого же мгновения, и полная тишина между предложениями сопровождала её не хуже целого оркестра; она пела темпераментно, правильно двигаясь и хорошо дыша, и понимала с полным отчаянием, что совершает свою первую грубую ошибку с ним, хотела прекратить, но знала, что если прекратит, потеряет шанс остаться здесь; нельзя ей было петь песню, в которой есть такое прямое и вызывающее обращение, потому что, когда она пела: "Не зови меня милашкой, это вызывает сыпь, это делает меня шоколадной рыбой", её глаза скрестились с его глазами, будто объявляя ему войну, и когда в песне она рассказывала о той, которая поняла, что ей нечего выбрать, кроме мудрости маленьких цветов, то словно открыла ему, что она не только маленькая хрупкая девочка, которую он видит перед собой; что у неё есть двойное дно. Какого чёрта она не выбрала другую песню, чтобы продемонстрировать себя, почему не начала с какой-нибудь: "Ранний вечер в кипарисах", тихой и трогательной? Или с покорной и преданной "Моё простое пальто"? Почему надо было вызвать у него с первой же минуты особое внимание к себе? Снова это проклятие, потрясённо думала она тем временем, снова бравада робких. И торопливая отвага трусов. Потому что, когда он зачеркнул её своей "прелестью", будто она пустое место, она обязана была показать ему ту разительную перемену, которая происходит с ней, когда она загорается от песни, вдруг вырывающейся из неё, как факел, ту певицу в ней, которую ничем не испугать...

И из-за этой певицы, очевидно, она уже через минуту перестала даже сердиться на себя, отдалась внутреннему галопу песни, её горькой силе, она танцевала, извивалась и пылала с закрытыми глазами, с силой выбрасывая ладони в стороны, её колени выбивали дикую дробь, почти не двигаясь с места; она обращалась к самому глубокому месту в себе, самому удалённому от этого толстого красного человека, который развалился на стуле с зубочисткой во рту, а потом с удивлённым выражением и лёгкой улыбкой откинулся назад и, потянувшись, заложил руки за голову...

Закончив, она моментально снова угасла. Погасила себя. Не могла стоять перед ним, светясь изнутри, без своей защиты. Уверенная, что всё, что хотела скрыть, вышло наружу. В комнате ещё несколько секунд стояло эхо от завихряющихся потоков её энергии.

– Неплохо... – сказал Песах Бейт-Алеви, вытащил из зубов зубочистку и пососал её, изучающе глядя на Тамар со смесью подозрения и забавной почтительности. Потом посмотрел на мать, которая в течение всего короткого представления улыбалась и поддакивала беззубым ртом, – что скажешь, мамочка, она ничего, малышка, а? – Его отец сидел сонный на скамейке позади неё. Тамар постаралась не прислушиваться к разговору. Она надеялась, что тут есть какое-нибудь нормальное место, где она сможет немедленно принять душ. Он просто мелкий жулик, храбро повторяла она про себя то, что Шай рассказал ей по телефону из этой самой комнаты. Всего лишь мелкий жулик, который нашёл себе маленькую оригинальную нишу в преступном мире, но мою жизнь – простонал Шай – он разрушил по-крупному.

– Короче, – заключил Песах, – завтра утром посмотрим, куда тебя поставить.

– Простите, я не поняла.

– Не беспокойся. Иди сейчас, устраивайся, отдыхай. До сих пор у тебя была лафа, завтра начинается тяжёлая работа, тебе скажут, где ты, в каком городе.

– Я не в Иерусалиме? – испугалась она. О таком варианте она не подумала.

– Ты будешь там, где тебе скажут. Ясно?

Снова его пустые глаза. Глаза мертвеца. Она молчала.

– Давай, милашка, время вышло. – И он убрал её из своего взгляда, из своих мыслей, и снова стал набирать номер на двух телефонах.

Она вышла из комнаты Песаха и Динка за ней. Она всё ещё не знала, где находится, что это за место. Пол в коридоре был выложен разбитыми плитками, кривыми и осевшими, в некоторых местах обнажилась земля, и росли трава и бурьян. Можно было видеть, как с той минуты, что люди покинули это место, природа снова вернулась к своей деятельности, и Тамар подумала, что и с её семьёй произошло нечто подобное. Коридор всё тянулся и тянулся. На стенах были таблички: "Амбулатория". "Приёмный покой". "Хирургия". "Детский стационар". Она заглянула в полуоткрытую дверь и увидела железную кровать и на ней матрац и груду свёрнутых одеял. Может, кто-то там спит, а может, и нет. На полу были следы от ржавых ножек множества кроватей. С потолка спускались трубки и электрические провода. "Кислород", было написано на одной табличке, рядом с ней висел порванный плакат Мадонны. Она нашла комнату в конце коридора. Ей пришлось бороться с дверью, чтобы преодолеть давление матрацев, наваленных за ней. Внутри был пыльный и спёртый воздух. Она вытащила из кучи один матрац, полосатый и очень тяжёлый, в больших пятнах. Попробовала вернуть его и взять другой, но вынутое оттуда уже нельзя было засунуть обратно. На матрацах лежали одеяла. Она влезла на гору матрацев. Вытащила два одеяла, стараясь не нюхать их. Каждое её движение сопровождалось облаками пыли и запахом мочи. Простыней не было. Ей придётся прикасаться к этим одеялам, спать под ними. Их запах пристанет к её коже. Неважно, с отчаянием напомнила она себе, главное вытащить его отсюда; для этого она должна проникнуть сюда. Проникнуть по-настоящему, полностью.