Кто-то,с кем можно бежать - Давид Гроссман

– Да, если бы это зависело только от твоих родителей... – он медленно кивнул головой. Потом потянулся всем своим большим телом. Посмотрел вверх, по сторонам, вздохнул. – Смотри, твоя собака спит, – сказал он.

Динка и правда заснула. В течение всего обеда Асаф подбрасывал ей куски шашлыка и чипсы. Обычно сюда не пускают с собаками, сказал официант Хези Носорогу, но для господина Цахи... Асаф с Носорогом продолжали сидеть и болтать о всяких вещах и слегка удалились от того, что было между ними вначале. Носорог рассказывал о новой статуе, которую отливал сегодня, этого скульптора, известного, но ненормального, который рассорился со всеми литейными мастерскими в стране, и с Носорогом он тоже всегда конфликтует, иногда до драки, и с каждой статуей та же история, но когда по прошествии года он приходит в мастерскую и говорит с кривой улыбкой, что у него есть новая работа – Носорог не в силах ему отказать.

– Так это с художниками, – смеялся Носорог, – ты не можешь спорить с их мозгами, они и сами не могут. Нет над ними Бога. Приказы получают только изнутри. Какой смысл спорить? – Его смех быстро угас, может быть, он вспомнил, что ювелирное дело – это тоже искусство.

Люди за соседним столом встали.

– По-турецки, господин Цахи? – спросил официант Носорога, и Носорог заказал для них обоих.

– Нет, – сказал Носорог, когда принесли маленькие чашечки, – ты ещё не умеешь. Вот так пей... – и втянул кофе со свистом. Его губы, толстые и почти фиолетовые, сложились, как для поцелуя. Асаф попробовал так, и втянул только воздух. Носорог улыбнулся. Асаф смотрел на него. От этой улыбки любая женщина в мире растает, заявляет мама и негодует, что только эта бестолочь Рели к ней равнодушна, каменное у неё сердце.

– Так что с этим делом? – сказал Носорог и указал на собаку. – Ты не собираешься от неё отказаться, а?

– Я похожу ещё немного сегодня, до вечера, и посмотрим.

– И до завтра? – улыбнулся Носорог. – И пока не найдёшь её, да?

Асаф пожал плечами. Носорог долго смотрел на него, втянув щёки. Во время войны в заливе Носорог купил пазл "Швейцарские Альпы" из десяти тысяч кусков и принёс Рели и родителям, чтобы немного снять напряжение в вечерние часы в перерывах между "гадюками"[26]. Первой сдалась Рели, в первый же вечер. Через два дня после неё отсеялась мама Асафа, которая сказала, что даже ракеты Саддама лучше, чем эта швейцарская пытка. Папа продолжал ещё неделю, Носорог продержался месяц из принципа, и прекратил только тогда, когда ему показалось, что у него развивается лёгкий дальтонизм, особенно к различным оттенкам синего цвета. Асаф, которому тогда ещё восьми лет не было, закончил пазл через неделю после окончания войны.

– Теперь слушай. – Носорог минуту подумал, перебирая пальцами армейскую цепочку у себя на шее. Края его майки позеленели от окислившейся бронзовой пыли. – Мне не нравится, что ты так ходишь. И твои родители из меня душу вынут, если с тебя ноготок упадёт, я прав?

– Прав. – Асаф знал, что и Носорог себе не простит, если что-то такое случится.

– До сих пор тебе везло, и тебя поймал только полицейский-садист. В следующий раз это может быть кто-то другой.

– Но я должен её искать, – упрямо повторил Асаф, а про себя подумал: "Найти её".

– Смотри, что сделаем. – Из запятнанного комбинезона Носорог достал красный маркер, которым он помечает статуи. – Я запишу тебе свой мобильник, и номера дома и на работе.

– Я их знаю.

– Чтобы были все вместе. Слушай меня внимательно и не говори потом, что не слышал: если будет малейшая проблема, не знаю что – кто-то пристаёт к тебе, кто-то только идёт в полуметре за тобой, или просто чья-то физиономия тебе не понравилась, ты сейчас же идёшь к ближайшему автомату. Обещаешь?

Асаф сделал лицо "Что я, ребёнок?", но внутри не очень возражал.

– Телефонная карточка у тебя есть?

– Родители оставили пять. Семь.

– С собой, я имею в виду, есть одна?

– Дома.

– Возьми. Не экономь на мне. Теперь, кто платит за обед?

– Делаем как всегда?

Они освободили себе место на столе. Поставили локти друг против друга. Асаф был натренирован, каждый день делал – в два захода – сто двадцать отжиманий от пола и сто сорок раз качал пресс. Сейчас в течение нескольких минут он хрипел и стонал, и у него всё ещё не было никаких шансов победить Носорога.

– Но это становится всё трудней и трудней, – по-рыцарски сказал Носорог и уплатил официанту.

Они собрались уходить. Динка шла между ними, и Асафу в душе было приятно видеть их так втроём, он и он, и между ними собака. На улице Носорог опустился на одно колено, прямо на грязный тротуар, и посмотрел ей в глаза. Она смотрела на него мгновение и отвела глаза, как будто для неё это было слишком близко. Слишком волнующе.

– Если не найдёшь девушку, приводи собаку ко мне. Она умная. У неё будут друзья у меня во дворе.

– Но бланк. Штраф...

– За мной. Ты что, хочешь, чтобы ветеринар муниципалитета вколол ей что-нибудь?

Динка высунула язык и лизнула его в лицо.

– Эй, эй, – засмеялся Носорог, – мы едва знакомы.

Он сел на мотоцикл.

– Куда ты пойдёшь отсюда? – спросил он, и шлем на мгновение расплющил ему лицо.

– Куда она меня поведёт.

Носорог посмотрел на него и рассмеялся утробным смехом.

– Что тебе сказать, Асафи. Услышать от тебя такое... Этой собаке действительно удалось то, что не удавалось твоим родителям и Рели. "Куда она меня поведёт"... Чтоб я помер! – Он завёл мотоцикл с рёвом, от которого задрожала улица, поехал, выставив одну ногу в сторону, махая одной рукой, и пропал.

Они вдруг остались вдвоём, оба.

– Что теперь, Динка?

Она смотрела на Носорога, пока он не исчез. Понюхала воздух. Может быть, ждала, что бензиновые пары рассеются. Потом повернулась. Стояла на напряжённых ногах, подняв голову и вытянув нос. Её уши подались вперёд. В направлении чего-то, что было за домами, окружавшими базарную улицу. Асаф уже начал понимать эти знаки.

– Вваф, – сказала она и побежала.

И на третий день, уже устало волоча ноги после бессонной ночи в убежище, она снова вышла на улицу до того, как откроются конторы в здании, где она пряталась. В кафе "Дель Арт" купила себе и Динке завтрак, и обе поели в пустом дворе. У Тамар щемило сердце за Динку, которая выглядела такой жалкой, её красивая шерсть не блестела, золотистые волны в ней исчезли. Бедная Динкуш, я втянула тебя в это, даже не спрашивая, посмотри на себя, ты доверяешь мне, не глядя, если бы я сама точно знала, что я делаю и куда иду.

Но, встав перед публикой, она, как всегда, сразу оживилась.

Она пела на улице Лунца, и публика, собравшаяся вокруг, не давала ей уйти и просила ещё и ещё. Её глаза блестели: от выступления к выступлению в ней креп знакомый порыв – она не верила, что он пробудится в ней и здесь – захватить их, притянуть их к себе уже с первых звуков. Сразу, конечно, услышала Идана и Ади, кричащих: но ведь произведение должно раскрыться постепенно, созреть, не бывает моментального искусства! Она подумала, что они оба не знают, о чём говорят, потому что здесь нет золотых люстр и бархатных стен, никто не будет ждать, пока она "созреет": улица полна соблазнов, которые притягивают прохожих не меньше, чем она; каждые десять метров стоит кто-то со скрипкой или флейтой или жонглирует факелами, и все жаждут, по меньшей мере, как она, быть услышанными, проявить себя и понравиться; и кроме них были ещё сотни хозяев магазинов, лоточников, продавцов фалафеля и шуармы, торговцев на базаре, официантов в кафе, продавцов лотерейных билетов и уличных нищих, и каждый из них кричал без остановки немым и отчаянным шёпотом: "Ко мне, идите ко мне! Только ко мне!"

И в хоре, конечно, тоже была борьба, и зависть, и соперничество за хорошие части, и каждый раз, когда дирижёр давала кому-то соло, были трое других, которые объявляли, что уходят. Но сейчас это казалось ей детской игрой по сравнению с улицей, и вчера, например, увидев, что вокруг двух ирландских девушек с серебряными флейтами собралось больше народу, чем вокруг неё, она почувствовала щипок зависти гораздо более сильный, чем тот, который ощутила, когда Аталия из хора поступила в "Манхеттен Скул оф Мюзик" в Нью-Йорке.

И сегодня, благодарно кланяясь перед взглядами просветлённых людей, перед восторженно аплодирующими руками, она поняла, что хочет играть по здешним правилам, бороться за свою публику, соблазнять её, быть дерзкой, ошеломляющей, уличной. Она почувствовала, что это даже возбуждает, ощущать насколько улица – это арена постоянной борьбы, войны за существование, которая происходит здесь каждое мгновение, скрываясь под весёлым внешним видом, пёстрым и гражданским, и она знала, что для того, чтобы выжить здесь, она обязана освободиться от своей деликатной утончённости и действовать, как партизанка в уличном бою. Поэтому она сделала пять больших шагов от Лунца и остановилась прямо в центре бульвара, подмигнув в душе Алине, которая всегда жаловалась, что нет в ней ни капли амбициозности, так необходимой каждому артисту, что она избалована, отказывается от борьбы за своё место, уклоняется от соревнований в любом их проявлении, а вот взгляни-ка на меня сейчас, в самом центре вселенной, ты бы поверила, что это я?