Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета - Стефан Грабинский

После шумного веселья у семейства Варецких супруги вернулись домой поздно ночью. Пани Мария, утомленная бесчисленными турами вальса, тотчас крепко уснула. К Роецкому же сон не шел. Он закурил папиросу и, лежа на спине, отдался смутным грезам.

Постепенно хаотичные видения стали укладываться воедино, приобретать отчетливость, пока не проступил полный, ясно видимый контур пылающего дома.

Роецкий знал этот дом. То был Дворец дожей в Венеции, он видел его в пору своих скитаний за границей. Сейчас дворец стоял перед ним в пурпуре пожара, на черном фоне душной летней ночи.

Почему именно этот дворец? Он не знал. Ощущал лишь дыхание огня и запах гари — явственно, совсем близко, в двух-трех шагах…

Он поднялся с постели и, передвигаясь как автомат, зажег свечу. Заслонив свет рукой, начал рыться в чемодане. Нашел перевязанный бечевкой тюк, приготовленный уже давно. Развязал. Посыпались мотки пакли…

Роецкий подложил под шкаф один из косматых клубков и поджег. Не оглянувшись, вышел в салон, подбросил по клочку под кресла, поднеся к каждому свечу, шагом лунатика прокрался в столовую. Вскоре он поджигал уже стол на кухне, а потом, давясь от дыма, раздувал огонь в гостиной. Когда он переходил в ванную, из спальни наперерез ему пыхнуло пламенем. Роецкий пустил в его сторону нервный смешок и шмыгнул в глубь коридора с пучком горящей пакли в руке.

Перед рассветом в Кобрыне зазвонили колокола, возвещая тревогу.

— Пожар! Горит! — вопили панические голоса. В окнах мелькали перепуганные лица, люди высыпали на улицы. Колокола все еще перекликались каким-то протяжным, погребальным стоном.

— Езус Мария! — вскричал женский голос. — Пожар на горельщине! Роецкие горят!

— И этот не устерегся!

— И его не миновало!

Люди суеверно крестились, ошеломленно уставясь на огромный красный столб, возвышающийся за городом над пихтовым взгорьем…

Но никто не спешил на помощь: страх сковал ноги, парализовал, лишил воли…

Издали плыл сигнал пожарной тревоги: играла пожарная труба. Вскоре мимо пронеслись водовозки и машина со спасательной командой. Через пятнадцать минут они были уже на месте… Слишком поздно! Вилла превратилась в сплошное море огня. Огненные языки выглядывали из окон, вываливались среди клубов дыма из дверей, выбрасывали кровавые жала из труб. А вокруг с топором в руке носился в одном исподнем Анджей Роецкий, врубался в пихты и ели и с пеной на губах, в каком-то демоническом веселье бросал ветви на съедение огню…

Несколько смельчаков из пожарных ворвались в глубь дома и через две-три минуты вынесли оттуда три обугленных трупа: два женских и один детский. Роецкого, бешено сопротивлявшегося, связали наконец веревками и отправили в сумасшедший дом.

ГЕБРЫ

Гебры — приверженцы древнеиранской религии зороастризма, в ритуале которого главную роль играет огонь.

В заведении доктора Людзимирского ожидалось большое торжество. Из окружающего лечебницу парка вносили цветочные кадки с олеандрами, только-только раскрывшими бледно-розовые свои бутоны, багровые, сумрачной красоты канны в вазонах, огненно-мандариновые ирисы и тюльпаны. Садовник Гжегож с явным неудовольствием вытащил из оранжереи редкостные экземпляры георгин, за ними последовала пара близняшек эвкалиптов и любимая его пальма «Королева Кашмира» — все это было заботливо расставлено им вдоль коридорных стен. На лестницах засияли люстры, рассеивая сквозь абажуры лучистые розетки бликов. В воздухе витал тонкий аромат вербены и гелиотропа…

Затянутый во фрак директор пансионата расхаживал мягким пружинистым шагом по всем кулуарам помещения, поправлял свечи в бронзовых семисвечниках, заглядывал время от времени из-за портьеры в глубь «актового зала», куда прислуге вход был строго-настрого воспрещен, и, почти удовлетворенный проверкой, порой указывал снующей ливрейной челяди лишь на те или иные огрехи, кое-где бросающиеся в глаза. Впрочем, все это были сплошь мелочи, и лакеи, с очевидным знанием дела обставлявшие торжество, устраняли их ловко и расторопно.

Надо сказать, подобного рода событие не впервые намечалось в заведении. «Празднество гебров» стало здесь почти уже традиционным. Обрядовый его церемониал сложился за последние несколько лет при изобретательном участии всех «воспитанников» лечебницы и благодаря бережной опеке самого шефа.

Дело в том, что доктор Людзимирский практиковал оригинальный метод, исходя из которого следовало не только ни в чем не противоречить пациентам, но даже оберегать и со всей заботливостью пестовать «экзотические цветы, взращенные больным умом». Считалось, что мания должна развиться до крайних своих пределов и, пройдя все возможные стадии и варианты, исчерпать себя и погибнуть от естественного самоувядания; вот тогда-то, по мнению доктора, и должно наступить выздоровление. В конце концов даже в неизлечимых случаях такое «взращивание безумия» могло, как он полагал, принести неоценимую пользу, если уж не пациенту лично, то, по крайней мере, науке, чрезвычайно обогащая психологию болезней рассудка.

И вот с того самого дня, как он принял на себя руководство клиникой, а минуло уже более пятнадцати лет, психиатр тщательнейшим образом вел дневник своего пребывания среди умалишенных; на каждого у него была даже заведена особая карта. Со временем такие записи выросли в ряд любопытных жизнеописаний, укладывающихся в своего рода законченную историю больной мысли и странных ее блужданий.

Поначалу доктору ясно виделась пропасть, отделяющая этот блудный мир от здоровой, нормальной среды, он с лету ухватывал дистанцию между ними и в мгновенье ока определял всевозможные сбои и отклонения. Но постепенно грань эта стала для него стираться и уже не так бросалась в глаза; да, спустя несколько лет он дотого освоился с безумным своим окружением, что уже воспринимал его просто как некую иную действительность, причем куда более насыщенную, достойную внимания, нежели та, в какой пребывали люди за пределами его заведения. Не раз, бывало, подмечал он в этой среде своеобразную упорядоченность, основанную на железной, неумолимой логике. Мало того, духовное бытие подопечных представлялось ему намного богаче, чем банальные мысли и чувства посредственностей, бесконечно, до отупения, перепевающих однообразные литании будней.

Вот тогда-то в стенах клиники и произошло событие, которому суждено было решительно повлиять на всю его будущую жизнь. Таким событием оказался приступ безумия, случившийся с доктором Янчевским, личным другом Людзимирского, после чего тот стал одним из пациентов клиники.