В гору - Анна Оттовна Саксе

ее увлекают широкие просторы, где ветер треплет волосы, которые больше не лежат приглаженными, с завитыми парикмахером локонами. Она больше не излучает благоухания парижских духов, которые дарил ей Артур, — за время войны ей стал знаком запах пота, и она знает, что без этого не восстановить разрушенного немцами. Ее руки, прежде такие белые и мягкие, огрубели и окрепли на горьковском заводе. Чем была ее прежняя жизнь у отца — учителя, потом у Артура? Ребячеством, — плесканьем в маленьком пруду, без цели, без содержания. «Но ты ведь когда-то была довольна такой жизнью?» — спрашивала она себя и вспоминала необъяснимое томление и беспокойство, тяготившее сердце в часы одиночества. Вспомнила, что всегда чего-то ждала, не умея сказать — чего именно. Ей казалось, что она жаждет какой-то настоящей жизни, но не знала, какова эта настоящая жизнь. Она лишь чувствовала — ей чего-то недостает. Что-то вокруг не так, как хотелось бы. Ей недоставало понимания смысла жизни и своего существования. Дни кое-как заполнялись хозяйством и книгами, которые она, прочитав, спокойно клала на полку — к ним уже больше не влекло; вечера проходили в скучных разговорах о происшествиях дня, иногда она отправлялась на банальные вечеринки, на танцы. Временами казалось, что все так и должно быть, чего еще требовать от жизни. Но часто ею овладевала гнетущая тоска, и тогда она искала ссоры с Артуром, которые были глупыми и мелочными. Он был терпелив, посылал ее к невропатологу, но ей было стыдно обращаться к врачу, тот мог бы принять ее недовольство за капризы бездетной барыньки. Она и не чувствовала себя больной и знала, что врач не поможет ей. Нужно было какое-то большое потрясение, какой-то порыв свежего ветра, который разогнал бы затхлость в ней и вокруг нее. Поэтому она с искренностью, на какую только способна молодость, приветствовала сороковой год, первый год Советской власти, — тогда ей было лишь двадцать два года, — она приветствовала его, еще не понимая всей глубины и сущности великих преобразований. Лишь чувствовала, что происходящее ново, свежо и правдиво, что это захватывает и заставляет расцветать, как весна заставляет расцветать дерево. Эльза вступила в комсомол, не слушая предупреждения Артура: выждать, посмотреть, что будет дальше. Ей хотелось быть деятельной, и она была счастлива, что комсомольцы местечка и волости, эти простые, сердечные ребята, приняли ее в свою среду, не оттолкнули.

Она вспомнила день, когда ее принимали, свое детское воодушевление и чувство горечи, которое вызвал в ней какой-то паренек. «Я сомневаюсь, — сказал он, — хватит ли у товарища Янсон сил, чтобы идти с нами. Ей недостает жизненной закалки». В это мгновение у нее из глаз брызнули слезы, она не знала, как себя защитить, — и что она могла сказать? Рассказать о своих сумбурных стремлениях? К счастью, ей не пришлось этого делать, за нее ответил секретарь комсомольской организации. «Если какой-нибудь строй сменяется новым, более прогрессивным, то лучшая часть интеллигенции переходит на сторону нового строя, — сказал он. — Товарищ Янсон по своему положению в ульманисовское время могла стать членом организации айзсаргов, но нам известно, как далека она была от этих забав дочерей богатых хозяев. Поэтому у нас нет основания оттолкнуть ее, будущая работа ее покажет, достойна ли она быть членом славного Ленинского комсомола».

Тогда Эльза не успела проявить себя. Правда, она взялась за работу с жаром, организовала красный уголок, руководила кружком самодеятельности, но не чувствовала под ногами твердой почвы, она по-настоящему не понимала причин возникновения Советского государства, какие им руководят силы и куда оно ведет своих граждан.

Понимание этого и закалку, в которой тогда усомнился юноша, она приобрела позже, в суровые годы войны, когда работала обыкновенной работницей на большом заводе в Горьком и познакомилась с советскими рабочими. Была первая военная зима, невероятно мрачная, холодная и тревожная. Немцы стояли у ворот Москвы, столица частично была эвакуирована, и часть ее мирного населения проходила через Горький. Небольшая группка латышей собиралась ехать дальше, в глубокий тыл; иные оправдывались перенаселенностью города, иные боялись воздушных налетов, а кое-кто открыто выражал опасения, что Советский Союз не выдержит. Звали и Эльзу. Она не может похвастать, что ни минуты не колебалась. Быть может, все же было бы безопаснее уехать? Об этой возможности она, как бы шутя, рассказала старому рабочему Матвею Емельяновичу. Он серьезно посмотрел на нее, не останавливая токарного станка, сказал: «Кто сомневается, тот не побеждает. Мы в победе нашей страны не сомневаемся. Если мы побежим к иранской границе, то немец настигнет нас уже на полпути. Если же каждый из нас останется на своем месте, то фашист сломает себе зубы вот об этот же кусок стали, который я обтачиваю».

Она осталась на месте, пока партия не направила ее в Киров, на курсы партийных и советских работников. И здесь она поняла все то, чего не могла понять в сороковом году. Она поняла сущность своей прежней среды, разглядела то, чего не видела раньше, когда испытывала смутные стремления к чему-то другому. Советское государство было тем «другим». Это она почувствовала, когда оно было создано, именно почувствовала, но теперь — она знала. И вся ее новая жизнь, все, что она обрела, освободившись от прежнего чувства неполноценности, теперь в сокровеннейшем уголке души было связано с Вилисом Бауской. Артур, как и вся прошлая жизнь, казался ограниченным, незначительным и скучным. Она еще не встретилась с Артуром, но уже одно то, что он остался вместе с теми, кого она с первых дней ненавидела, как воплощение отвратительнейшего зла, проводило между ними резкую грань, перешагнуть через которую не в состоянии ни он, ни она.

Эльза позвонила Вилису в уездный исполком и сообщила о своем новом задании. Она услыхала, как он сперва глубоко вздохнул, что делал всегда, когда хотел скрыть свое волнение.

— И когда ты поедешь туда? — спросил Вилис с деланным равнодушием.

— Завтра утром, — ответила Эльза и добавила: — Сегодня уже поздно.

— Но ты охотно поехала бы и сегодня? — снова, переведя дух, продолжал Вилис расспрашивать в довольно резком тоне.

Эльза не понимала, почему он задал этот вопрос. Она удивилась его волнению и, стараясь понять, замолчала.

— Тебя ведь там очень ждут! — в голосе Вилиса слышалась горечь и ирония.

Лишь теперь Эльзе стало ясно, почему Вилис порою становился мрачным и резким, когда она вспоминала свою родную сторону; он опасался, не воскреснет ли с неудержимой силой прошлое, связывающее ее с Артуром,