Чаша терпения - Александр Удалов

Любя свою первую жену, высокую худощавую Башарат с редкими тихими рябинками на лице, разбросанными возле самых ушей, уже теперь не с тем юношеским чистым чувством, с которым он любил ее прежде и с которым никогда бы не мог любить вторую жену, низенькую, коротконогую и пухлую Халиду, он всякий раз, как возвращался из Ташкента, привозил Халиде тайком от старшей жены подарки, и лишь редко-редко баловал ими Башарат.

Не терпевший ничьих советов, привыкший во всем верить больше себе, чем другим, Худайкул иногда неожиданно даже для самого себя вдруг попадал под влияние простых и незаметных людей и слушал их рассуждения, словно узнавал что-то новое, чего раньше не знал и о чем никогда не думал. Неожиданно эти чужие убеждения вдруг становились его собственными. Так случилось в тот, теперь уже далекий день, когда он слушал разглагольствования Декамбая и Балтабая о том, что богатый человек не тот, который имеет дом с садом или караван верблюдов, а тот, который имеет две, три, а то и четыре жены.

«Вот ведь верно говорит человек, — подумал тогда Худайкул. — У кого может быть две жены? Только у богатого. А мне, признаться, и в голову это не приходило». И задался он тогда целью — скорее жениться, иметь у себя на женской половине двух жен. Пусть все знают, каков нынче стал Худайкул. Ого! Двух жен отхватил. Вот тебе и сын чабана. Нет, теперь забывать уж надо, что он сын чабана. Забывать.

Все уживалось в этой бездонной человеческой душе: любовь и ненависть, тяга к братству и думы о наживе, воля и малодушие, мужество и трусость, золотая доброта и жадность, бескорыстие и зависть, мудрая выдержка, свойственная чабанам, и сварливость базарного человека, искреннее желание верить в бога и неверие в него. Душа его была, как девственный лес, в котором росли чудесные земные плоды и ядовитые травы с глубокими скрытыми и горькими корнями. И трудно было Худайкулу самому разобраться в этом лесу, вырвать ядовитую траву и выбросить вон. Трудно потому, что никто не надоумил его это сделать, а сам он никогда и не задумывался о том, плохой он или хороший человек, считая себя, безусловно, хорошим, и когда знал, что поступает плохо, был уверен, что так надо, — все так делают.

Когда по приказанию волостного Абдулхая к нему поселили Надежду Сергеевну Малясову с ее амбулаторией, Худайкул воспротивился и никак не хотел пускать ее в свой дом.

Но волостной есть волостной, пришлось подчиниться.

Залитая предвечерним солнцем орешина тихо ссыпала с себя на землю обильный свет, и он сыпался с каким-то мнимым шелестом, как золотой дождь. В этом свете, все на том же низком складном стульчике, прислонившись плечом к стволу, сидела Надя. Август, держа в одной руке фанерную дощечку с наляпанными на нее шматками масляных красок, а в другой кисть, не обращал никакого внимания на идущего к ним через сад хозяина.

Худайкул подошел, остановился в трех шагах позади Августа, посмотрел на холст, помолчал, потом невнятно, отрывисто сказал:

— Ассалам алейкум!

— Ваалейкум ассалам! — отозвалась Надя, кидая мимолетные тревожные взгляды на Худайкула и делая вид, что беспечно глядит на зеленые жилистые листы подорожника.

Худайкул молчал, молчали и Август с Надей. Дети, сгрудившиеся позади отца, держась, кто за полы его распахнутого халата, кто друг за друга, с недоумением и испугом посматривая черными выпуклыми глазами то на хорошо знакомую им, близкую, но теперь представлявшуюся странной и непонятной тетю Надиру, то на незнакомого чужого человека, вытягивали шеи и старались заглянуть на холст.

— Так ты говоришь, это твой муж, Надира? — спросил Худайкул, широко расставив ноги и стоя с заложенными за спину руками.

— Муж, дядя Худайкул, — сказала Надя. — Как же может быть иначе?

— Гм… А… а почему же… почему же ты столько лет жила одна? Он где был?

— Он жил в Петербурге. Учился. «Странный человек. Почему я должна давать ему отчет?..» — подумала она.

— Та-ак, — протяжно молвил Худайкул. Потом спросил — Ну, а что это он делает?

— Он рисует меня, — сказала Надя. — Рисовать умеют только очень редкие люди. Это дар природы. Дается богом.

— Богом?

— Да.

Худайкул посмотрел Августу в затылок, заглянул через плечо на холст.

— А ты не лжешь? — спросил он глухо, потупив голову и глядя себе под ноги. — Верно ли, что от бога?

— Вы меня обижаете, хозяин. Лгут нечестные да бессовестные люди. А меня вы разве не знаете? И будто сами вы не знаете, что это дар?

— Тебя-то знаем, — перебил ее Худайкул, все так же глядя себе под ноги. — Знаем… — повторил он в третий раз и помолчал. — Вот ребятишки мои…

— Ну? Что они?..

— Говорят, колдун твой муж. Боятся его. И тебя теперь боятся. Сказали, что вы тут колдовством каким-то занимаетесь.

— Ничего, привыкнут, — просто сказала Надя. — Муж мой очень хороший и добрый человек.

— Ну что же, дай бог… Ты для всех для нас сестра.

Худайкул поднял голову, посмотрел еще раз на Августа, с недоумением слушавшего его непонятную речь, медленно повернулся и пошел опять через сад к калитке, то пригибаясь под деревьями, то обходя их стороной. Ребятишки всей гурьбой шумно двинулись вслед за отцом.

— Что он тебе говорил? — спросил Август.

— Дети ему нашептали, что мы с тобой занимаемся здесь колдовством, — с улыбкой сказала Надя. — Вот он и пришел посмотреть.

— Я так и подумал. Он глядел на меня как на преступника. Будто я беглый каторжник и скрываюсь от властей, — с некоторым раздражением продолжал Август.

— Не обращай внимания, — сказала Надя. — Он очень набожный человек.

— Мне, конечно, наплевать. Но, может быть, следует все-таки проучить этого смуглолицего азиата?..

— Что ты говоришь, Август?! Как можно даже представить себе такое?! — Надя поднялась со стульчика, смотрела на Августа с удивлением. — Сейчас же забудь, что ты сказал. Навсегда забудь. Слышишь, Август?

— Уже забыл, — сказал он с покорной улыбкой. — Сядь, пожалуйста, на свой стульчик. Прошу тебя.

Она села. Август подошел, тихо коснулся губами ее волос.

— Хочешь, я расскажу тебе сон? — спросила Надя, когда Август снова стоял у мольберта.

— Сон?.. Расскажи. Когда ты говоришь, все становится другим. Сад, деревья, трава, листья, солнечные лучи, птицы, земля и небо… Природа счастлива, что ты есть, ты живешь, ты с ней… Все вокруг тебе рады. Прислушайся… Все притихло. Говори. Когда я слышу твой голос, мне легко дышится, а рука, в которой держу кисть, становится рукой волшебника.

— Когда ты так красиво говоришь, я боюсь, — тихо сказала Надя, перебирая на коленях складки длинного коричневого платья.

— Боишься?.. Чего же?..

— Не знаю. Боюсь… Потому что не может быть так много дано человеку…

— Чего? Счастья?

— Да.

— Не понимаю. Ты сомневаешься? Не веришь, что я люблю тебя?..

— Нет, верю, верю, только… Если так сильно любишь… Ведь это так много… Так много счастья для меня одной… Когда, вот как сейчас, я испытываю его, у меня замирает сердце, как на качелях, и начинает чуточку кружиться голова… от счастья… Мне и радостно, и боязно, что я так счастлива.

— Опять ты говоришь, боязно. Но разве ты не заслужила его? Или не веришь мне?

— Я верю тебе. Но не верю твоим словам. Боюсь…

— Что они не искренни?

— Да.

Август сидел у ее ног, забросив кисть в траву.

Она жалела уже, что сказала это, и ждала, что он сейчас поднимется и что-то произойдет страшное, непоправимое. Но он спокойно убрал руки с ее колен, потянулся за какой-то травинкой, сорвал ее, сказал:

— Ты лечишь людей. И знаешь, что такое рана. Представь себе боль, которую испытывает человек, когда его рану колют ножом. Такую боль испытываю я всякий раз, когда ты говоришь…

Она больше не дала ему говорить, закрыла его рот своей узкой прохладной ладонью.

— Не надо, милый. Больше не говори. Прости меня.

Но Август взял ее руку за тонкую кисть и, продолжая держать, говорил:

— Мои слова рождаются в сердце любовью, а ты не веришь, и мне от этого еще больнее. И потом, разве мои слова расходятся с чувством?.. Зачем бы я ехал сюда за тридевять земель, если бы не любил тебя так сильно?!.

— Август… Молю тебя… Вот видишь, теперь ты мстишь мне… Значит, не любишь, не любишь…

Последние слова она уже говорила сквозь поцелуи, которыми он закрывал ее рот. Потом вместе со стульчиком поднял ее на руки, покружил, как ребенка, и вновь опустил на прежнее место.

— Ты хотела мне рассказать свой сон, — напомнил он, отыскав в траве свою кисть.

— Это не сон, Август. Это быль. Она случилась здесь, в этом доме, у Худайкула. И я была главным действующим лицом. Вот слушай…

Надя уже кончала рассказывать, когда в саду снова появился Худайкул. Он шел к ним быстрыми, решительными, широкими шагами, привычно пригибаясь под деревьями.